Я правда полюбила мой кашель. Я могу долго принимать ванну и думать о моем романе.
В лифте отвратительный американец, словно карлик, надувшийся гелием до невероятных размеров, невыносимый интеллектуал. Он, кажется, оскорбился, когда я вошла в лифт вместе с ним.
— Вы не участвовали в круглом столе. Я слышал, вы заболели, — говорит он мне.
— Да.
— Тут все заболевают — ужасное место.
— Да.
— Надеюсь, вы меня ничем не заразите.
— Я тоже надеюсь.
— Вероятно, я уже заболел — столько тут торчу, — добавляет он.
Он говорит так же непонятно, как и пишет. Что он имеет в виду — что проторчал во Франкфурте достаточно долго, чтобы чем-то заразиться, или же он проторчал в лифте достаточно долго, чтобы заразиться от меня?
— Вы по-прежнему не замужем? — спрашивает он меня.
Это не аванс. Это характерное нелогичное заключение, какими славится невыносимый интеллектуал.
— Все еще не замужем, но, может, скоро буду, — отвечаю я.
— А-а — рад за вас! — говорит он мне. Меня удивляет его искреннее сочувствие. — А вот и мой этаж, — говорит он. — Жаль, что вас не было за круглым столом.
— Да.
Ах уж эта оставшаяся незаметной случайная встреча двух знаменитых авторов — есть ли что-либо, сравнимое с этим?
Моя писательница должна на Франкфуртской книжной ярмарке познакомиться с рыжеватым блондином. Плохой любовник — ее коллега-писатель, ярый приверженец минимализма. Он опубликовал только две книги рассказов — этакие хрупкие сооружения, такие жидкие, что большая часть истории остается за бортом. Продажи у него маленькие, но это компенсируется своеобразным и безоговорочным восторгом критиков, который часто сопутствует безвестности.
Писательница должна быть автором «крупных» романов. Эта пара — пародия на пресловутую мудрость, гласящую, что противоположности притягиваются. В данном случае они не выносят писаний друг друга, их взаимное влечение носит исключительно сексуальный характер.
Он должен быть моложе ее.
Роман у них начинается во Франкфурте, а потом он едет с ней в Нидерланды, куда она отправляется продвигать на рынок свое нидерландское издание. У него нет нидерландского издателя, и он не так купался в лучах славы во Франкфурте, как она. Хотя она этого не заметила, он — прекрасно заметил. Он не бывал в Амстердаме со студенческих лет, когда провел летние каникулы за границей. Он помнит проституток; он хочет показать ей проституток. Может быть, и живое секс-шоу.
— Я думаю, мне не хочется видеть живое секс-шоу, — говорит женщина-писатель.
Возможно, это он предлагает заплатить проститутке, чтобы она позволила им посмотреть за ней с клиентом.
— Мы могли бы устроить наше собственное живое секс-шоу, — говорит автор рассказов.
Он как будто почти что безразличен к этой идее. Он дает ей понять, что ей это должно быть интереснее, чем ему.
— Как писателю, — говорит он. — Для исследования.
Когда они приезжают в Амстердам, он приводит ее в квартал красных фонарей и старается выставить себя этаким рубахой-парнем, который чувствует себя здесь в своей тарелке. «Нет, я бы не хотел видеть, как это делает она — у нее склонность к садомазохизму». (Что-то в этом роде.) Минималист хочет внушить ей, что наблюдать за проституткой с клиентом — это всего лишь такое развлеченьице с порочным оттенком. Он говорит, что самое трудное будет не рассмеяться, потому что они, конечно же, не могут выдать свое присутствие клиенту.
Вот только интересно, как проститутка спрячет их, чтобы они могли видеть, оставаясь невидимыми.
Это будет моим исследованием. Я могу попросить моего нидерландского издателя прогуляться со мной по кварталу красных фонарей, ведь в конечном счете именно это и делают туристы. Его, наверно, просят об этом все женщины-писатели; мы все хотим, чтобы нас провели через нездоровое, отвратительное, сексуальное и извращенное. (В последний раз, когда я была в Амстердаме, один журналист прогулялся со мной по кварталу красных фонарей; это была его идея.)
Значит, так вот я и посмотрю на этих женщин. Я помню, они не любят, когда на них смотрят женщины. Но мне наверняка удастся найти одну или двух, которые не вызывают у меня безоговорочного отвращения, — кого-нибудь, к кому я потом смогу вернуться одна. Это должна быть женщина, которая говорит по-английски или хотя бы немного по-немецки.
Одной проститутки может быть достаточно, если она не возражает против разговоров со мной. Я наверняка смогу представить себе акт, не видя его. И потом, меня больше всего интересует, что происходит со спрятавшейся женщиной, писательницей. Допустим, что плохой любовник возбудился, что он даже мастурбирует, когда они прячутся вместе. А она не может возразить или хотя бы пошевелиться, чтобы отодвинуться от него, потому что иначе клиент проститутки узнает, что за ним наблюдают. (Да, но как он мастурбирует? Вот в чем проблема.)
Может быть, ирония судьбы состоит в том, что проститутка, по крайней мере, получает деньги за то, что ее используют, но женщину-писателя используют тоже. Так. У писателя должна быть дубленая шкура. В этом нет никакой иронии.
Позвонил Алан. Я ему покашляла. Теперь, когда заняться с ним сексом у меня нет возможности, поскольку он находится по другую сторону океана, мне, естественно, хочется заняться с ним сексом. Женщины — извращенки!
Я не сказала ему о книге — ни слова! Это испортило бы эффект от открытки.
(На еще одной открытке Алану, представляющей собой общий вид павильонов Франкфуртской книжной ярмарки, в которой участвуют около 5000 издателей из более чем 100 стран.)
БОЛЬШЕ НИКОГДА БЕЗ ТЕБЯ. ЦЕЛУЮ. РУТ.
В самолете КЛМ из Франкфурта в Амстердам; мой кашель и синяк на глазу почти прошли. От кашля осталось только легкое щекотание в горле. Глаз и правая щека еще не совсем обрели свой естественный цвет — они зеленовато-желтые. Опухоль сошла совсем, но цвет как будто свидетельствует, что я долго болела и болезнь — в виде моего кашля — еще не отпустила меня целиком.
Вполне подходящий вид для человека, собирающегося познакомиться с проституткой. Я выгляжу так, будто у меня общая с ней застарелая болезнь.
В моем путеводителе по Амстердаму сказано, что квартал красных фонарей, известный как de Walletjes («маленькие стены»), был официально разрешен в четырнадцатом веке. В путеводителе есть шутливые упоминания о «полуодетых девицах в своих окнах-витринах».
Ну почему о нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном почти всегда пишут этаким неубедительно-снисходительным тоном? (Насмешка — такое же сильное свидетельство снисходительности, как и безразличие.) Я думаю, что насмешка или безразличие — в любом виде — по отношению к непристойности обычно фальшивы. Людей обычно притягивает непристойное, или же они не одобряют его, или и то и другое вместе; тем не менее мы пытаемся говорить о непристойном снисходительным тоном, делая вид, что оно нам смешно или безразлично.
