— По-моему, это была эмфизема, — сказала Сильвия.
«Да, это вполне могла быть и эмфизема!» — подумала Рут, но для нее теперь имело значение одно — человекокрот пойман.
Человекокрот умер! А его смерть снимала для Рут запрет на посещение Амстердама — места преступления. Насколько она помнила, это было ее преступление.
Эдди О'Хара прибыл на чтения не то что вовремя — он приехал настолько заблаговременно, что целый час просидел в одиночестве в комнате отдыха. Он был слишком занят событиями последних недель, в течение которых умерли его отец и мать — мать от рака, который, к счастью, протекал не особенно мучительно, а его отец (не так внезапно) после четвертого за последние три года удара.
После третьего удара бедняга Мятный практически ослеп, книжную страницу он (по собственным словам), видел так, «будто смотришь через телескоп не с той стороны». До того как рак забрал ее, Дот О'Хара читала ему вслух; после этого Эдди сам читал ему вслух, а отец жаловался, что дикция сына не идет ни в какое сравнение с дикцией его покойной жены.
Вопроса о том, что читать Мятному, не возникало; книги его были скрупулезно помечены, соответствующие пассажи подчеркнуты красным, а сами книги были так хорошо знакомы старому учителю, что в кратком пересказе сюжета не было никакой нужды. Эдди оставалось перелистывать страницы, читая лишь подчеркнутые отрывки. (В конце концов сыну не удалось избежать того нагоняющего сон метода преподавания, которым пользовался старый учитель.)
Эдди всегда считал, что длинный вступительный абзац «Женского портрета», в котором Генри Джеймс описывает «церемонию, именуемую английским вечерним чаепитием», слишком уж церемониален ради самой церемониальности, и ничего более; тем не менее Мятный утверждал, что этот пассаж достоин того, чтобы его читали и перечитывали бессчетное число раз, что и делал Эдди, выключив часть своего мозга точно так же, как он это делал, чтобы помочь себе пережить свою первую сигмоидоскопию.
И еще Мятный преклонялся перед Троллопом, которого Эдди считал сентенциозным занудой. Больше всего Мятный любил следующий пассаж из автобиографии Троллопа: «Я уверен, что ни одна девушка не восстала от чтения моих книг менее благонравной, чем прежде, а некоторые, возможно, почерпнули из них, что благонравие стоит того, чтобы его беречь».
Эдди полагал, что ни одна девушка вообще не восстала от чтения Троллопа; он был уверен, что любая девушка, открывшая книгу Троллопа, больше не восставала никогда. Целый сонм девушек благополучно сгинул, читая его, и все они умерли во сне!
Эдди навсегда запомнил, как водил своего ослепшего отца в туалет и обратно. После третьего удара ворсистые тапочки Мятного пристегивались к его бесчувственным ногам резиновой тесьмой; Мятный едва поднимал ноги, и тапочки волочились по полу. Они были розовыми и когда-то принадлежали матери Эдди, но нога Мятного так усохла, что его собственные тапочки на ней не держались — даже при помощи резиновой тесьмы.
Потом подошло последнее предложение сорок четвертой главы из «Миддлмарч»
[47]
, которое старый учитель подчеркнул красным карандашом, а его сын — прочел вслух печальным голосом. Эдди полагал, что эта сентенция Джордж Элиот может быть применима к тем чувствам, что он питал к Марион и Рут, не говоря уже об их вымышленных чувствах к нему.
«Кейсобон не верил в любовь жены, а какое одиночество бездоннее, чем одиночество неверия?»
Ну и что с того, что его отец был занудным учителем? По крайней мере, он пометил все нужные отрывки. Поступить в ученики к Мятному О'Харе — что ж, это был не самый плохой выбор.
Панихида по отцу Эдди проводилась в объединенной церкви на территории академии, и пришедших проводить Мятного оказалось больше, чем ожидал Эдди. Пришли не только коллеги (едва держащиеся на ногах почетные пенсионеры, те добрые души, что пережили отца Эдди), но и два поколения экзетерских выпускников. Возможно, Мятный на всех них в то или иное время нагонял тоску, но их скромное присутствие наводило Эдди на мысль, что его отец сам стал отрывком из какого-то текста, неотступно сопровождающим их всю жизнь.
Эдди был рад среди бесчисленных подчеркиваний отца обнаружить отрывок, который, похоже, пришелся по душе бывшим ученикам Мятного. Эдди выбрал последний абзац из «Ярмарки тщеславия», потому что Мятный всегда был ярым почитателем Теккерея.
«Ах, vanitas vanitum!
[48]
Кто из нас счастлив в этом мире? Кто из нас получает то, чего жаждет его сердце, а получив, не жаждет большего?… Давайте, дети, сложим кукол и закроем ящик, ибо наше представление окончено».
Потом Эдди занялся домиком своих родителей; они купили его после ухода Мятного на пенсию, когда они с Дот (впервые в их жизни) были вынуждены съехать из академической квартиры. Неприметный домик располагался в незнакомой Эдди части города — узкие, тесные улицы, какие можно встретить в любом маленьком городке. Наверно, здесь, вдалеке от внушительной архитектуры академии и обширных земельных просторов старой школы, его родителям было одиноко. На заросшем газоне ближайших соседей валялись выброшенные детские игрушки, в землю был забит гигантский ржавый кол, к которому когда-то привязывали цепную собаку. Собаки Эдди никогда не видел.
Эдди казалось жестоким, что его родители свои последние годы провели в таком районе — их ближайшие соседи, похоже, не были экзонианцами. (Напротив, оскорбительно убогий вид этого газона нередко наводил Мятного О'Хару на мысль, что его соседи воплощают собой то, что старый учитель литературы презирал более всего: низкий уровень всеобщего среднего образования.)
Упаковывая книги отца (потому что он уже выставил дом на продажу), Эдди обнаружил и свои собственные романы; они были не подписаны — он не любил подписывать свои романы для родителей! Все пять книг стояли на одной полке; Эдди с горечью отметил, что отец не подчеркнул в них ни одного пассажа. А рядом с трудами его жизни, на той же полке, Эдди обнаружил семейный экземпляр «Мыши за стеной» Теда Коула с почти идеальным автографом, оставленным водителем грузовика с клемами.
Неудивительно, что, приехав на чтения Рут в Нью-Йорк, Эдди был совершенно разбит. То, что Рут дала ему адрес Марион, тоже стало для Эдди тяжелым бременем. Он связался-таки с Марион — это было неизбежно. Он отослал ей пять своих романов, которые не подписал для родителей, — он подписал их для нее: «Марион с любовью. Эдди». К связке вместе с маленьким зеленым бланком, который он заполнил для канадской таможни, он приложил записку.
«Дорогая Марион, — писал Эдди так, словно писал ей всю жизнь. — Не знаю, читала ли ты мои книги, но — как видишь мысленно я всегда был с тобой».
С учетом обстоятельств (а Эдди все еще был уверен, что влюблен в Рут) это было все, что сумел вымучить из себя Эдди, но это было больше, чем он сказал за предыдущие тридцать семь лет.
Прибыв в комнату отдыха в «Уай» на Девяносто второй улице после потери родителей, не говоря уже о его душераздирающих попытках связаться с Марион, Эдди чувствовал, что не в силах произносить никаких речей. Он уже сожалел, что отправил Марион свои книги, он думал, что вполне достаточно было бы послать ей список названий (да и сами названия теперь представлялись ему ужасно нарочитыми):
