А за день до того как Рут сняли швы, в почте обнаружился толстый конверт для Эдди от отца. В нем были имена и адреса всех живых экзонианцев, проживающих в Гемптонах, это был тот самый список, который Эдди выкинул в помойку на пароме, пересекая Лонг-Айлендский пролив. Кто-то нашел конверт с напечатанным обратным адресом Экзетерской академии и аккуратно написанным именем старшего О'Хары — уборщица, или кто-то из экипажа парома, или какой-нибудь тип, сующий нос во все помойки. Кто бы ни был этим идиотом, он или она вернули список Мятному О'Харе.
«Ты должен был мне сообщить, что потерял список, — писал отец Эдди. — Я бы переписал имена и адреса и переслал бы тебе. Слава богу, кто-то смог оценить важность этих бумаг. Примечательный акт человеческой доброты — и это в то время нашей истории, когда акты доброты становятся редкостью. Кто бы это ни был, мужчина или женщина, он даже не потребовал компенсации почтовых расходов! Наверно, все решило название Экзетера на конверте. Я тебе всегда говорил, что трудно переоценить влияние доброго имени академии…» Мятный писал Эдди, что добавил одно имя и адрес — экзонианец, проживавший неподалеку от Уэйнскотта, по непонятной причине не попал в первоначальный список.
Для Теда время это тоже было трудным. Рут заявила, что у нее от швов кошмары по ночам; кошмары у нее случались главным образом, когда в доме дежурил Тед. Однажды ночью девочка, заливаясь слезами, звала мать — только мамочка (и, к еще большему раздражению Теда, — Эдди) могла утешить ее. Теду пришлось звонить им в собачью будку и просить приехать. Потом Эдди пришлось везти Теда в собачью будку, где, как воображал Эдди, отпечатки его и Марион тел были все еще видны на (возможно, все еще теплой) кровати.
Когда Эдди вернулся в дом Коулов, свет во всех комнатах наверху горел. Рут можно было успокоить, только нося ее от фотографии к фотографии. Эдди вызвался завершить экскурсию, чтобы Марион могла лечь в постель, но Марион, казалось, доставляет удовольствие эта прогулка по дому. На самом же деле Марион знала, что это, вероятно, ее последнее путешествие с дочерью на руках по фотографической истории ее мертвых мальчиков. Марион удлиняла рассказы, связанные с каждой из фотографий. Эдди уснул в своей комнате, но дверь в коридор второго этажа не закрыл, и некоторое время до него еще доносились голоса Марион и Рут.
По вопросам девочки Эдди понимал, что мать с дочерью рассматривают фотографию Тимоти (в средней гостевой спальне) — плачущего и покрытого грязью.
— Но что случилось с Тимоти? — спросила Рут, хотя знала эту историю не хуже Марион. Теперь уже и Эдди знал все эти истории.
— Томас толкнул его в лужу, — сказала Марион.
— А сколько лет испачканному Тимоти? — спросила Рут.
— Сколько тебе, детка, — сказала ей мать. — Ему тогда было ровно четыре…
Эдди знал и следующую фотографию — Томас в своей хоккейной форме на экзетерском катке. Он стоит, обнимая мать одной рукой, словно она замерзла за то время, пока он играл, но еще, похоже, она горда тем, что стоит там вместе с обнимающим ее сыном; на том, как это ни глупо, нет коньков, которые он уже снял, но он в полной хоккейной форме и в незашнурованных баскетбольных кедах. Томас выше Марион. Рут в этой фотографии нравилось, что Томас широко улыбается, зажав зубами хоккейную шайбу.
Перед тем как ему заснуть, Эдди услышал очередной вопрос Рут:
— А сколько Томасу с этой штукой во рту?
— Столько, сколько Эдди, — услышал Эдди ответ Марион. — Ему только-только исполнилось шестнадцать…
Около семи утра зазвонил телефон. Марион, еще лежавшая в кровати, сняла трубку. По молчанию она догадалась, что это миссис Вон.
— Он в другом доме, — сказала Марион и повесила трубку.
За завтраком Марион сказала Эдди:
— Хочешь пари? Он порвет с ней еще до того, как Рут снимут швы.
— Но ведь швы снимают в пятницу, разве нет? — спросил Эдди. (До пятницы оставалось только два дня.)
— Он порвет с ней еще сегодня, — ответила Марион. — Или, по крайней мере, попытается. Если она станет упираться, то, может, ему потребуется еще пара дней.
Миссис Вон и в самом деле стала упираться. Тед, видимо предчувствуя эти трудности, попытался порвать с миссис Вон, послав к ней Эдди, чтобы тот сделал это за него.
— Что-что я должен сделать? — спросил Эдди.
Они стояли у самого большого стола в мастерской Теда, на который Тед уложил кипу из приблизительно ста рисунков, изображающих миссис Вон. Тед не без труда застегнул туго набитый портфель — это был самый большой из его портфелей, с его инициалами, вытесненными золотом на коричневой коже, — Т. Т. К. (Теодор Томас Коул).
— Ты отдашь ей рисунки, но без портфеля. Отдай ей одни рисунки. Портфель мне нужен, — проинструктировал Тед Эдди, который знал, что этот портфель — подарок Марион. (Об этом Эдди сказала сама Марион.)
— Но разве вы не увидитесь сегодня с миссис Вон? — спросил Эдди. — Разве она не ждет вас?
— Скажи ей, что я не приеду, но хочу, чтобы у нее остались рисунки, — сказал Тед.
— Но она спросит меня, когда вы приедете? — ответил Эдди.
— Скажи ей, что не знаешь. Просто отдай ей рисунки. И постарайся говорить как можно меньше, — сказал Тед парнишке.
У Эдди едва хватило времени, чтобы сообщить об этом поручении Марион.
— Он посылает тебя, чтобы ты порвал с ней за него — какой трус! — сказала Марион, прикасаясь к волосам Эдди тем своим привычным материнским жестом. Он был уверен, сейчас она выскажет вечное свое недовольство его стрижкой. Но она вместо этого сказала: — Лучше поезжай пораньше, когда она еще будет одеваться. В таком виде у нее будет меньше искушения пригласить тебя в дом. Ведь ты же не хочешь, чтобы она задавала тебе тысячу вопросов. Лучше всего позвонить и вручить ей рисунки. Ты же не хочешь, чтобы она завела тебя внутрь и закрыла двери. Поверь мне — тебе это не нужно. И будь осторожнее, чтобы она тебя не убила.
Держа в уме эти советы, Эдди прибыл на Джин-лейн пораньше. Он остановился перед впечатляющей живой изгородью из бирючины, у въезда на усыпанную дорогущим гравием дорожку, чтобы вытащить из кожаного портфеля сотню изображений миссис Вон. Он опасался, что может возникнуть неловкость, если он отдаст миссис Вон рисунки и заберет портфель, пока рассвирепевшая маленькая женщина будет стоять перед ним. Но Эдди не учел ветра. Засунув портфель в багажник «шевроле», он положил рисунки на заднее сиденье, где ветер превратил их в беспорядочную кипу. Ему пришлось закрыть окна и двери «шевроле», чтобы аккуратно разложить рисунки на заднем сиденье. Тогда он помимо своей воли и увидел их.
Они начинались с портретов миссис Вон вместе с ее насупленным маленьким мальчиком. Небольшие, плотно сжатые рты сына и матери поразили Эдди своими недобрыми наследственными очертаниями. Еще у миссис Вон и ее сына были пронзительные, нетерпеливые глаза; они сидели друг подле друга, сжав пальцы в кулаки и напряженно положив их на бедра. Сын миссис Вон, сидевший на коленях матери, был, казалось, на грани истерики; вот-вот, отбиваясь ногами и руками, он сорвется со своего седалища, если только она (тоже, казалось, готовая сорваться в истерику) не успеет его придушить. Таких портретов было дюжины две, и в каждом из них сквозили хроническое недовольство и растущая напряженность.
