Шестнадцать ей должно было исполниться только весной следующего года, когда ей должны были выдать ученические водительские права — после чего она без малейшего труда сдаст экзамен, — но в этот ноябрьский вечер ее отец, которому было плевать на всякие там ученические водительские права, предупредил ее: «Дай тебе бог, Рути, никогда не сдавать водительского экзамена круче этого. Идем».
— Идем куда? — спросила она.
Стоял воскресный вечер долгого уик-энда на День благодарения.
Бассейн был уже укрыт на зиму, листья и плоды с фруктовых деревьев облетели, даже бирючина обнажилась — стояла с голыми ветками, трясущимися на ветру. На северном горизонте виднелось зарево — свет фар уже застопоренных в пробке машин, направляющихся на запад по Монтаукскому шоссе: ньюйоркцы возвращались в город после уик-энда. (Обычно, чтобы добраться до Нью-Йорка, нужно было два часа, максимум три.)
— Что-то мне сегодня хочется посмотреть на манхэттенские огни, — сказал Тед дочери. — Хочу узнать, украшают ли уже к Рождеству Парк-авеню, и выпить в баре «Станхопа». Как-то раз мне там подали арманьяк девятьсот десятого года. Я, конечно, больше не пью арманьяка, но хочется попробовать чего-нибудь такого же хорошего. Может быть, стаканчик доброго портвейна. Поехали.
— Па, ты хочешь сегодня доехать до Нью-Йорка? — спросила Рут.
Если не считать уик-энда на День труда или следующего за Четвертым июля
[23]
(а может быть, еще уик-энда на День поминовения
[24]
), это был, несомненно, худший день для поездки в Нью-Йорк.
— Нет, я не хочу ехать в Нью-Йорк, Рути. Я не могу ехать в Нью-Йорк, потому что я пил. Я выпил три бутылки пива и целую бутылку красного вина. Это единственное, что я обещал твоей матери: я не буду садиться за руль выпившим, по крайней мере если в машине будешь и ты. Поведешь ты, Рути.
— Я никогда не ездила в Нью-Йорк, — сказала Рут.
Но если бы ездила, то что же это был бы за экзамен?
Когда они в Манорвилле добрались наконец до Лонг-Айлендской скоростной дороги, Тед сказал:
— Перестраивайся в полосу для обгона, Рути. Держи максимальную скорость. Не забывай про зеркало заднего вида. Если кто-то начнет поджимать тебя сзади и у тебя будет достаточно времени перестроиться на центральную полосу — и если у тебя будет для этого место! — то перестраивайся. Но если какой-нибудь слишком уж нетерпеливый водила сядет тебе на задний бампер, чтобы ты его поскорей пропустила, — не дергайся: пусть обходит тебя справа.
— Разве это не запрещено? — спросила она.
Она считала, что учебная езда имеет свои ограничения, ну, например, ей нельзя ездить по вечерам или удаляться больше чем на пятнадцать миль от своего дома. Она не знала, что и без того уже ездит незаконно, потому что у нее нет ученических водительских прав.
— Тому, что ты должна знать, невозможно научиться в рамках закона, — сказал ей отец.
Ей пришлось целиком сосредоточиться на вождении; это был один из немногих случаев, когда они выезжали на старом белом «вольво» и она не просила его рассказать ей о том, что случилось с Томасом и Тимоти. Тед дождался, когда они оказались на подъезде в Флашинг-Медоус, и тогда неожиданно начал рассказывать ей эту историю точно так же, как когда-то рассказал ее Эдди О'Харе, — с Тедом Коулом в третьем лице, словно Тед был одним из персонажей в этой истории, к тому же третьестепенным.
Тед прервался в том месте, где нужно было рассказать, сколько им с Марион пришлось выпить и почему Томас оказался единственным выбором — единственный трезвый водитель, — и сказал Рут, чтобы она перестроилась с полосы для обгона на правую полосу.
— Здесь ты съедешь на Гранд-Сентрал-парквей, — небрежным тоном сказал ей отец.
Перестраиваться ей пришлось резковато, но она выполнила задание. Вскоре справа она увидела Ши-Стадиум.
В той части истории, где они с Марион спорили, где лучше сделать левый поворот, Тед снова прервался — на сей раз он сказал Рут повернуть через Квинс на Северный бульвар.
Она знала, что старый белый «вольво» может перегреваться в пробках, но когда сказала об этом отцу, тот ответил:
— Ты не катись на сцеплении, Рути. Если остановилась на какое-то время, перекинь передачу в нейтрал и притормози. По мере возможности не держи ногу на педали сцепления. И помни о зеркале заднего вида.
К тому времени она плакала. Уже была рассказана сцена со снегоочистителем, ее мать знала, что Томас мертв, но еще не знала про Тимоти. Марион спрашивала Теда, как дела у Тимоти, но Тед ей не говорил — он просто смотрел, как Тимми умирает, но не мог говорить.
Они проехали по мосту Куинсборо на Манхэттен, когда отец рассказывал про левую ногу Тимоти, как плуг снегоочистителя отрезал ее посредине бедра и спасателям, пытавшимся извлечь тело, пришлось оставить ногу в салоне.
— Я не вижу дороги, папа, — сказала ему Рут.
— Так. И здесь, похоже, негде остановиться, — добавил отец. — Придется ехать дальше.
Потом он рассказал ей, как ее мать заметила ботинок ее брата. («Тед, Тед, как же он без ботинка?» — сказала Марион, не понимая, что ботинок Тимми все еще на его ноге. И так далее…)
Рут ехала по направлению из центра по Третьей авеню.
— Я тебе скажу, когда свернуть на Парк-авеню, — сказал ей отец. — На Парк-авеню есть одно местечко, где рождественские украшения особенно хороши.
— У меня слезы текут ручьем — я ничего не вижу, па, — сказала Рут.
— Но у нас же с тобой экзамен, Рути. А на экзамене иногда невозможно притормозить, иногда негде остановиться и приходится ехать дальше. Ты меня поняла?
— Поняла, — ответила она.
— Ну вот, — сказал ей отец, — теперь ты знаешь все.
Потом уже Рут поняла, что она сдала и ту часть экзамена, о которой он не говорил. Она ни разу не посмотрела на него — он сидел, никем не видимый, на пассажирском сиденье. За все то время, что отец рассказывал ей эту историю, Рут ни разу не оторвала глаз от дороги или от зеркала заднего вида. А это тоже было частью экзамена.
В тот ноябрьский вечер 69-го года отец заставил ее проехать по Парк-авеню, отпуская замечания относительно рождественских украшений. Где-то к концу Восьмидесятых улиц он сказал ей свернуть на Пятую авеню, по которой они доехали до «Станхопа», точно напротив «Мет»
[25]
. Тогда она впервые услышала, как полощутся на ветру флаги у «Мет». Отец сказал, чтобы она отдала ключи от старого белого «волью» швейцару, которого звали Мэнни. На Рут произвело впечатление, что швейцар знает ее отца.
