— Ты упрощаешь. Одно дело облизывать дядю Джанни, другoe бессмертную Родину. Почему же тогда ровно через год я превратился в отпетого скептика, сюжетик о разбитом стакане превратил в притчу о бессмысленности мира… Потому что именно об этом стаканный рассказ, я абсолютно уверен.
— Просто потому, что сменился преподаватель. Новый учитель приохотил вас к критичности. А предыдущий тормозил критичность. Вдобавок в одиннадцатилетнем возрасте девять месяцев — век.
Неправда. В эти девять месяцев произошло что-то важное. Я совершенно в том уверился, снова наведавшись в кабинет дедушки с кофе в руках. Я сидел, потягивая кофе, перелистывал что попало и наткнулся на стопку юмористических журнальчиков «Бертольдо».
[263]
Верхний номер был 1937 года, но я, конечно, прочел его значительно позднее, потому что по малости лет никак не мог бы воспринять ни иллюстрации-почеркушки, ни замысловатый юмор. Диалог на первой странице, в левой колонке (постоянное место) поразил меня и сейчас, а значит, тем более мог поразить в те времена, когда совершалось мое загадочное душевное перерождение:
Проходит Бертольдо мимо всех тех важных господ из свиты и садится прямо около Великого Герцога Фанфарона, каковой, будучи человеколюбив от природы и любитель потех, обходительным манером пошел его выспрашивать:
ГЕРЦОГ: Здравствуй, Бертольдо, что можно сказать о крестовом походе?
БЕРТОЛЬДО: Героический.
ГЕРЦОГ: Деяния?
БЕРТОЛЬДО: Отважные.
ГЕРЦОГ: Порыв?
БЕРТОЛЬДО: Единый.
ГЕРЦОГ: Солидарность?
БЕРТОЛЬДО: Безграничная.
ГЕРЦОГ: А пример?
БЕРТОЛЬДО: Заразительный.
ГЕРЦОГ: Инициатива?
БЕРТОЛЬДО: Смелая.
ГЕРЦОГ: Самопожертвование?
БЕРТОЛЬДО: Беззаветное.
ГЕРЦОГ: Подвиг?
БЕРТОЛЬДО: Светлый.
На то смеялся и Герцог, и позванные Господа из свиты, и, посмеявшись, постановили начинаться бунту чесальщиков,
[264]
после какового бунта Господа из свиты снова сели на свои места и повелся у Герцога с вилланом новый разговор.
ГЕРЦОГ: Что можно сказать о народе?
БЕРТОЛЬДО: Простой.
ГЕРЦОГ: О пище?
БЕРТОЛЬДО: Простая, но здоровая.
ГЕРЦОГ: Земля?
БЕРТОЛЬДО: Щедрая и плодородная.
ГЕРЦОГ: Население?
БЕРТОЛЬДО: Дружественное.
ГЕРЦОГ: Зрелища?
БЕРТОЛЬДО: Неповторимые.
ГЕРЦОГ: Окрестности?
БЕРТОЛЬДО: Достопримечательные.
ГЕРЦОГ: А дворец?
БЕРТОЛЬДО: Великолепный.
Тут посмеялся Герцог, и с ним все позванные царедворцы, и далее постановил быть взятию Бастилии (1789) и разгрому при Монтаперти (1266), вслед за которыми снова расселись все господа свиты на собственные места и Герцог с вилланом продолжили разговор…
В этих диалогах пародировались и поэтическая напыщенность, и журнальный стиль, и официальная риторика. Совершенно ясно, что после этих диалогов я не мог уже писать такие сочинения, как то памятное, датированное мартом 1942 года. За этими диалогами следующим шагом был уже Неразбиваемый Стакан.
Ну, я просто строил предположения. Откуда мне теперь узнать, сколько и чего со мной понаприключалось за те девять месяцев, что пролегли от патриотической оды до элегии о погибшем стакане? Я решил на время остановить разыскания и копание в бумагах и сошел с холма в деревню. У меня кончились «Житаны», придется переходить на «Мальборо лайт», которые я не люблю, прекрасно, стану меньше курить, и еще зашел померить давление. Благотворноe влияние Паолы по телефону: у меня оказалось примерно сто сорок. Улучшение неоспоримое.
Возвратился домой. Захотелось съесть яблоко. Яблоки, как я помнил, лежат в нижнем помещении центрального корпуса. Пошлялся между овощей и фруктов. Сколько же добра складировано в этом нижнем этаже. В последнем отсеке обнаружился целый выводок шезлонгов. Я вытащил один для сада. Уселся в самой панорамной точке, полистал сегодпяшние газеты, обнаружил, что современная жизнь интересует меня лишь постольку поскольку, развернул шезлонг в обратную сторону и уставился на собственный дом и на холм за ним. Чего я ищу, чего я хочу от жизни, — думалось, при этом, — не лучше ли оставаться здесь, ждать, любоваться холмами, они очень красивые,
[265]
этой фразой кончается роман, но какой роман? Равви! хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну, и одну Илии,
[266]
предадимся бытию без будущего и без прошлого. Не так ли и рай.
Рай, может, устроен и так, но дьявольская литература оказалась сильнее. В воображении моем нарисовался, в лучшем стиле «Библиотечки для юношества», какой-то замок, не то Ферлак, не то Ферральба, с поисками крипты или подвала, где запрятан таинственный пергамент. Надо нажать на пуп розы, высеченной в родовом гербе, часть степы отойдет, и откроется темная винтовая лестница.
Глаз скользил по слуховым окнам крыши, глаз спустился на второй этаж к окнам кабинета деда, настежь распахнутым, дабы освещать все перипетии моих метаний. Почему-то я принялся разбирать, какое окно куда относится. В середине балкон, это приемная. Слева от приемной три окна: столовая, спальня дедушки и спальня родителей. Направо кухонное окно, окно ванной комнаты, окно спальни Ады. Симметрично. По левому флангу расположены еще дедов кабинет и моя комната, но окошек их не видно, так как они в самом окончании коридора, куда примыкает наш флигель, так что окна смотрят уже в бок дома, за этим флигелем.
Все же какая-то неуверенность не оставляла меня, какое-то чувство, что симметрия где-то нарушена. Левый коридор тянется до дверей в мою комнату и в кабинет деда. А правый коридор после комнаты Ады упирается в стену. Выходит, правый коридор по какой-то непонятной причине гораздо короче левого коридора.
По двору прошла Амалия, и я попросил ее сказать, какое окно ее флигеля чему соответствует. — Ну, на первом этаже, мы там едим, вы там все видели. Потом еще одно окошко, то уборная, построил ее ваш доброй памяти дедушка, спасибо ему, чтоб мы не ходили до ветру, как прочие тут крестьяне, ну а еще, вон те два окошка, которые там видны, это склад садового инструмента, и туда можно заходить с обоих торцов. Там есть и дверь на задворки. Теперь про этаж, что сверху. Окно моей комнаты, а рядом окно спальной комнаты моих бедных покойных родителей и ихняя зала, и я там все закрыла на ключ и никогда не открываю, в память их памяти.
— Значит, последнее окно — это зала ваших родителей, и она кончается в углу между вашим флигелем и дедовым, — подытожил я.
