— Да вестимо, что так, — отвечала Амалия. — Прочее — это уже господские помещения.
Ну, тогда я пошел на задворки правого флигеля, протиснулся между гумном и птичником. Поглядел на заднее окно кухни Амалии и на те покосившиеся двери склада, в которые я уже наведывался несколько дней назад, — в те клети, где размещались лопаты, вилы, ведра для извести и прочая утварь. Но при новом рассмотрении эти клети оказались какими-то странно вытянутыми, было ясно, что они тянутся до самой торцовой стены дома, прихватывая кусок главного корпуса. Другими словами, этот склад занимал и часть дедова крыла, вплоть до тусклого тупикового окна, через которое можно было различить горные отроги.
Так, и что же находится на втором этаже над этими вот захламленными сараями? Ведь квартира Амалии кончилась на стыке с дедовым крылом? Хотелось бы получить ответ: чем занято пространство, которое в этой половине соответствует тому, где на противоположной стороне — кабинет деда плюс моя комната?
Вышел на гумно и задрал голову. Три окна точно так же, как три окна и на обратной стороне (два окна в кабинете деда, одно — в моей спальне). Ставни наглухо задраены на всех на трех. Выше обычные слуховые окошки чердака, чердак я обошел в прежние дни вдоль и поперек, он занимает все пространство под крышей, и окошки чердака выходят на все стороны.
Снова подозвал Амалию, она возилась неподалеку с рассадой, и спросил ее, какая комната за заколоченными тремя окнами. Никакая, отвечала Амалия как ни в чем не бывало. То есть как никакая? Не бывает никаких комнат. Это не из комнаты Ады, потому что Адино окно — во двор… Амалия попыталась вывернуться еще нелепей:
— Это все покойного дедушки дела, мне это неведомо.
— Амалия, что вы голову морочите. Как заходят туда?
— А никак и заходить не надо. Там и не осталось ничего. Все забрали кромешницы.
— Амалия, я сказал, не надо мне морочить голову. Туда заходят или с вашего первого этажа, или через какую-нибудь еще чертову дырку!
— А вы, пожалуйста, без проклятий обойдитесь, ни к чему нечистого поминать. Что я могу поделать, ваш покойный синьор дедушка заставил меня побожиться, что никому не скажу ничего о том, а уж раз дала слово, надо держать, не то неровен час — и впрямь черт за мной явится.
— Да когда же побожилась, о чем?
— А в тот самый вечер, что тогда еще ночью заявились Черные бригады,
[267]
и ваш покойный дедушка сказал, позвал меня и матушку мою и велел нам крепко-накрепко побожиться, что мы ничего ни о чем не знаем, да еще он сказал, я так устрою, что вы и впрямь ничего знать не будете, мы все спроворим без вас, я сам и Мазулу, Мазулу, это звали так моего бедного родителя, потому что если придут из Черных бригад и почнут жарить вам пятки, то как бы вы не проболтались, когда не станет терпежу терпеть, и потому полезней будет, если вы и впрямь не знаете ничего, а то у тех ребят и не такие признавались, у них пели и кому они допрежь языки отрезали.
— Амалия, если должны были прийти Черные бригады, то это было больше сорока лет тому назад, с тех пор прошло сорок лет, дед и Мазулу оба уже много лет как померли, и те, кто был в Черных бригадах, померли тоже, и божба ваша уже потеряла всякий смысл теперь!
— Да, покойный господин дедушка и мой бедный покойный папа, те и впрямь уж сколько лет как померли, потому что лучших всегда наперед господь прибирает, но вот о тех-то, ну о Черных, то кто же может доподлинно знать, все ли они напрочь перемерли? У дурной травы цепки корпи.
— Амалия, Черных бригад уже нет, война окончилась давным-давно, никто не придет жарить вам пятки.
— Ну, всякое ваше господское слово для меня как отченаш, но все-таки Паутассо, который был в Черных бригадах, прям так и стоит у меня перед глазами, ему тогда и двадцати еще не исполнилось, так вот он живехонек и построил себе дом в Корсельо, и каждый месяц тот Паутассо наезжает сюда в Солару по своим надобам, потому что в Корсельо он построил кирпичную фабрику и забогател, уж будьте преспокойны, ну так в Соларе немало наших еще помнят, с каких средств забогател тот Паутассо, на улице люди от него на другую сторону переходят. Он, может, никому сейчас уже пятки не жарит, но, побожившись, слово надо держать, и даже наш приходский священник от божбы меня уволить не может.
— А, так значит, вам дела нет, что я болел и что я еще не выздоровел, напрасно моя жена вам доверилась, что вы мне во всем поможете, а вы мне не отвечаете на вопрос, и теперь я могу разболеться еще хуже.
— Да разрази меня господь на этом самом месте, коли я желаю зла своему синьорино, чтобы он болел из-за меня, да куда же мне деваться, если я побожилась…
— Амалия, чей я внук, ну-ка скажите.
— Вашего господина покойного дедушки, понятное дело.
— Ну и вот я — дедушкин наследник, хозяин всего того, что здесь вы видите. Правильно? Правильно! И если вы не говорите, откуда в комнаты заходить, значит, вы у меня уворовываете кусок моего дома.
— Да пришиби меня громом пресвятой господь на этом самом месте, если я уворую господское добро, да слыханное ли дело, всю-то жизнь я тут горбатилась и дом этот вылизывала, как картинку!
— И вдобавок, поскольку я внук своего господина дедушки, скажу вам: что я вам сейчас говорю, считайте будто это в точности то же самое, что и дедушка сказал бы на моем месте: я вас торжественно отпускаю от обета.
Под натиском этих трех убойных доводов: мое здоровье! мои права на собственность! мое происхождение! — бедная Амалия не выдержала и сдалась. Синьорино Ямбо, видимо, значил для нее побольше, чем даже приходский священник и чернобригадовцы.
Мы поднялись на второй этаж центрального корпуса и прошли до самого конца правого коридора, где возле комнаты Ады стоял пропахший камфорой шкаф. Я помог Амалии сдвинуть шкаф, обнаружилась замурованная дверь. Отсюда был вход в капеллу, сказала Амалия, потому что в старое время, когда еще был жив тот двоюродный дед, который потом завещал все имение вашему дедушке, в доме служивали мессу, капелла, конечно, не велика, но в ней вполне доставало места и семье, и домочадцам, священник приходил по воскресеньям из деревни. Потом въехал дедушка, покойник, который, как известно каждому, был не набожен, и капеллой пользоваться не стали. Скамьи из нее вытащили и расставили по разным прочим помещениям. Я, как выяснилось, получил от деда разрешение расположить здесь свои книжные полки, перенести книги с чердака, и получилось у меня громадное собственное угодье. Чем я занимался там целые дни, бог знает, да только как прослышал об этом соларский священник, он обратился с просьбой убрать оттуда хотя бы освященные мраморы, то есть алтарь, чтобы не было поругания святынь, и дедушка отдал священнику и алтарь, и даже статую Мадонны, не говоря уж о сосудах, ковчеге и дарохранительнице.
Однажды ближе к вечеру, речь о тех месяцах, когда вокруг Солары уже орудовали партизаны, и то они захватывали бург, то Черные бригады, но вообще-то речь о январе, а в январе верх держали Черные, а партизаны тогда ушли на горы в сторону Ланг, — и кто-то заявился к деду с просьбой спрятать четырех парней, за ними охотились фашисты, а парии будто бы даже не были покамест партизанами, а только собирались вступить в отряд и хотели пробраться на гору в Лангах, где зимовали ребята из Сопротивления.
