Ни нас с Адой, ни родителей не было, потому что мы уезжали на два дня к дяде, он с семьей жил эвакуированный в Монтарсоло. То есть были только дед, Мазулу, Мария и Амалия, и дед заставил женщин поклясться, что они никогда и никому слова не скажут о том, что делалось в доме, а после все-таки отправил и Марию и Амалию спать. Но Амалия притворилась, будто спать пошла, а сама выбралась и подсмотрела, что там делалось. В восемь часов привели тех парней, дедушка с Мазулу завели их в часовню, принесли им туда еду, а потом занесли на второй этаж кирпичи и раствор и потихоньку, хоть и не будучи каменщиками, замуровали двери и заставили свежую кладку вот этим как раз шкафом, который сперва стоял совсем в другой комнате. Только они доделали, пожаловали чернобригадовцы.
— Видели бы вы, что за хари. Хорошо еще, что главный, кто началовал у них, был в перчатках и приличного воспитания, обращался обходительно, поди, напели ему, что ваш дедушка тоже настоящий барин и большой землей владеет, так что они двое одинаковые получались, ну, пес же пса не жрет. Покрутились те у нас, даже на чердак забирались, временем они особо не располагали, так больше для порядку зыркали, потому им еще по всем хуторам искать было надо, думали, крестьянам у крестьян прятаться сподручнее. Ничего они не выискали, тот, в перчатках, извинился перед вашим дедушкой за посещение и сказал — да здравствует дуче, и дед с папашей, бед на свою голову чтоб не искать, ответили ему тоже — да здравствует, мол, дуче, вот и истории конец.
Сколько же просидели беглецы в замурованной капелле? Амалия не знала. Она была глуха, нема, и ведомо ей было только, что несколько дней подряд ее мать Мария готовила корзинки с хлебом, колбасой и вином, а потом готовить корзинки, сказали, боле уж не надо. К возвращению нашему с гощенья у дяди дед приготовил объяснение — что пол в часовне, как обнаружилось, проседает, и туда временно вколотили как попало скрепы, и каменщики заложили напрочь дверь, чтобы мы, дети, не вбежали и случайно не провалились вниз вместе с этим полом.
Ясно, сказал я Амалии, тайна, выходит, разъяснилась. Но как беглецы вошли туда, так они должны же были и выйти, а Мазулу с дедушкой должны же были через какой-то лаз приносить им провиант.
— Клянусь, о лазе знать не знаю. Что делал мой покойный господин ваш синьор дедушка, то было чистое золото. Замуровал? Замуровал. Часовни этой для меня с тех пор вроде как и нет. Вот не приди вам в голову допытываться, я б вкорень не вспомнила. А может, через окно подымали на веревке, и через окно вышли после всего все четверо ночью… Могло же так быть?
— Не могло, Амалия, потому что окно бы осталось открыто, а окна все заперты изнутри.
[268]
— Вот и всегда я говорила, что синьорино Ямбо у нас всех умнее… Тогда через какой же ход их вывели мой бедный родитель и ваш покойный синьор дедушка?
— Вот-вот, that is the question.
[269]
— Чего?
Наконец Амалия, через сорок пять лет после событий, догадалась поставить вопрос. Решать же его предстояло мне. Я лазил по дому в поисках прохода, решетки, дверцы, дыры из какой-нибудь комнаты, из коридоров центрального крыла, перешерстил первый этаж, перешерстил второй этаж, я был совершенный чернобригадовец — простукивал и свои комнаты, и Амалиины. Результата получено не было.
Даже не будучи Шерлоком Холмсом, я пришел к единственному логичному выводу: часовня имеет тайный выход на чердак. Куда — непостижимо. Для кого непостижимо? Для чернобригадовцев. Но не для Ямбо же! Вообразить только, мы возвращаемся из поездки к дяде, дедушка информирует нас, что о капелле лучше всего забыть, а между тем там мои вещи. Там же все книги мои любимые! Непревзойденный исследователь чердаков не может не найти таинственного лаза. Конечно, я продолжал наведываться в капеллу, и даже с большим, нежели прежде, удовольствием, потому что она стала настоящим таилищем, стоило укрыться в замурованную палату — и никто и никогда бы не нашел меня.
Дело было за малым — поднимись на чердак и изучи правое крыло. Перед тем отгрохотала гроза, было не жарко, под крышей вполне можно было находиться. Работа выполнялась в щадящих условиях. Предстояло обследовать, передвигая вещи, все стены и все, что было придвинуто к стенам. В правом крыле складировались не коллекции, а старый хлам: неприкаянные двери, смененные балки, мотки ржавой проволоки, пыльные трюмо, скатанные в трубки и едва удерживаемые шпагатом старые матрацы, клеенки, лари, сгрызенные древоточцем сундуки и всякое барахло, сваленное кучами. Мне рухали бревна на голову, меня царапали ржавые крючья, тайной же дверцы не было нигде.
Потом мне все-таки пришла здравая мысль в голову, что не дверь мне следовало искать, а люк. Странно, что не сразу эта мысль возникла. Приблизительно таким же непрямым маршрутом развивались рассуждения всех персонажей «Библиотечки для юношества».
Тоже мне радость — хоть мысль была и здравая, искать на полу было еще хуже, приходилось через все перелезать, на все забираться, путаться ногами в глупо сваленных на пол жердях, а чего стоили кроватные сетки и раскладушки, неизвестно откуда взявшиеся части опалубки, доисторическое воловье ярмо плюс седло со всею сбруей. Все усыпано, как семечками, дохлыми мухами, бедолаги при первых холодах эмигрировали сюда и, разумеется, вымерзли. А паутина простиралась вообще от одной стены до другой, как тканые драпировки зачарованного шатра.
Слуховые окна замерцали близко подобравшимися зарницами, и в подкрышье воцарилась темнота, хотя дождя не послышалось, видимо, ливень шел стороной. Башня алхимика, тайна заброшенного замка, пленницы Казабеллы, загадка Моранде, Северная башня, секрет железного человека, что помнила старая мельница… Господи боже, надо мной сейчас бушует настоящая гроза, того гляди — молния жахнет над моей головой по черепицам, а я наблюдаю это событие исключительно глазами книжника-букиниста. «Чердак букиниста», я мог бы написать новую приключенческую книгу, да позабористей, нежели Бернаж или Каталани.
Фортуна сжалилась, я запнулся о ступеньку рядом с курганом ветхого скарба, ступенька, о! Лихорадочно расчистил поле, обдирая руки, и вот — «Награда храбрейшему из отроков»: люк посередине пола. Конечно, именно в этот люк ныряли дед, Мазулу и беглецы, и великое количество раз, несомненно, нырял я сам, наяву переживая многократно читанные мной приключения. Ну и шикарное детство мне, гляжу я, подфартило прожить!
Люк был невелик, поднимался просто, хотя в воздух взмыла вся пыль, накопившаяся за пятьдесят лет. Что же видим мы под крышкой люка? Лестницу, элементарно, дружище Уотсон, и в придачу не такую уж крутую! Ее без муки осилили даже мои порядком намявшиеся за два часа поклонов и приседаний члены. В оное время, уверен, я слетал и взлетал по этой лестнице единым махом, но теперь ведь мне было почти шестьдесят, и не стоило делать вид, будто я все еще способен обгрызать себе ногти на ногах (клянусь жизнью, никогда не помышлял об этом, однако похоже на правду, лежишь себе младенчиком в колыбельке и от нечего делать…)
