Глаз невозможно оторвать от тех обложек, от тех картинок. Будто на рауте, где все лица знакомы, но не удается припомнить ни кто, ни где, ни когда и с кем. Страшный соблазн сунуть каждому ладошку с дружелюбным: «Как дела, старик?» — и тут же отдергиваешь со смущением: попал впросак…
Щекотливое положение. Вновь я посещаю мир, куда попадаю в первый раз. Нестандартно. Возвращение в чужой дом.
Я листал и читал комиксы не по годам выпусков, и не по сериям, и не по персонажам. Перескакивал, прыгал, заворачивал обратно, скакал от героев «Коррьерино» к Уолту Диснею, от патриотической пропаганды к деяниям Мандрейка, сражающегося с Коброй. И именно в одном из старых «Коррьерино», в истории последнего раса
[280]
Абиссинии (героический юный фашист Марио против раса Аиту), одна картинка будто ударила меня под сердце, дав толчок не то чтобы к эрекции — к слабому эротическому позыву, какой, как я могу догадываться, испытывают импотенты. Марио бежит от раса Аиту и спасает от него Джемми, белую красавицу — жену или наложницу негуса, которая успела осознать, что будущее страны в надежных руках и Черные рубашки принесут туда свет цивилизации. Аиту, взбешенный поведением негодяйки (а она, по нашему идейному мнению, как раз теперь переставала быть негодяйкой), дает приказ спалить и дом, и прячущихся в доме беглецов. Марио и Джемми выбираются на крышу. Марио видит перед собой гигантскую развесистую азалию. «Джемми, — обращается он к спутнице. — Держитесь за меня и закройте глаза!»
Кто заподозрит Марио в дурных намерениях? Особенно в такую минуту? При этом Джемми, как всякая героиня рисованного комикса, одета в развевающуюся тунику, род пеплума, открывающую плечи, руки, верх груди. Как свидетельствуют четыре картинки, сосредоточенные на теме бегства и опасного соскакивания с крыши, пеплумы, в особенности шелковые, любят задираться спервоначала до щиколотки, потом до икры, а после этого и до бедра, и если женщина цепляется за шею юного фашиста, вся во власти боязни, то вскинутые на его плечи руки не могут не сомкнуться в спазматическом объятии, а ланита, разумеется благоуханная, никак не может не прильнуть к его залитому потом загривку. Вот так и было. На четвертой картинке Марио висит на ветви азалии, беспокоясь только, как бы не рухнуть прямо в лапы преследователей, а Джемми целиком отдалась ситуации, и, как будто в юбке разрез, видится ее левая точеная икра и вся ножка, облагороженная туфелькой на шпильке, а правая нога обнажена только до щиколотки, но поскольку кокетка сгибает ногу в колене и поднимает под прямым углом, нацелив каблук в упругую ягодицу, то платье влажно прилегает к ее телесам, подчеркивая каллипигический перегиб и сочное бедро. Не мог этот рисовальщик не понимать, какого эротического накала достигает его творение; несомненно, он ориентировался на кино или на женщин серии про Флэша Гордона, обтянутых откровенными туалетами в каскадах ослепительных камней.
Не могу сказать, была ли эта картинка самой эротичной из всех мной виденных, но безусловно (поскольку «Коррьерино» был датирован 20 декабря 1936 года) — она была первой из эротических картин. Не знаю, ощутил ли я уже тогда — в четыре года — физиологический восторг, спазм обожания, притекание крови, но, конечно, этот образ сделался для меня первым откровением вечной женственности, и встает вопрос: с прежней ли невинностью младенца обнимал я после этого свою мать? Память о рисунке, о ножке, выникающей из-под длинного мягкого подола, почти прозрачного, обнимающего пышные формы. Если это — первичный импринтинг, во мне, значит, должен был запечатлеться след?
Я принялся вновь листать излистанные в эти дни альбомы, смотря — где оттиск потных пальцев на полях? Где размочаленные поля страниц? Где завернутый угол? Где втертые в страницу чувства, просиженные над листом часы? Где те листы, над которыми я замирал надолго, надолго?
И я нашел эти места, скажу тем самым — нашел череду ног, заметных через разрезы дамских юбок. Разрезами козыряли и женщины повелителя Монго (Дейл Арден и Аура, дочь Минга), и одалиски, украсившие собой императорские застолья. Разрезы были на шикарных неглиже дам, с которыми вел свои дела «Секретный агент Х9». Разрезы были на туниках отчаянных налетчиц из «Воздушного пиратского отряда», в конце концов разгромленного Фантомом — Человеком в маске. Разрез угадывался на черном вечернем туалете соблазнительной Леди-Дракон в ленте «Терри и пираты». Конечно, я мечтал именно об этих сладострастных красавицах, в итальянских журналах изображали женщин с ногами, но без всякой таинственности, юбки у них кончались на уровне колена плюс толстые пробковые подошвы. Только ножки, только ножки интереснее всего… Какие же ножки пробудили во мне первый интерес? Те, с которыми изображали кро-о-шек-малышек? Или крепкие ноги велосипедисток — обладательниц «высоких и стройных ног» и «коленок точеных»? Или ноги инопланетянок, иностранок? Ну ясно, мне должны были казаться желаннее недосягаемые дамы, нежели соседки по двору. Хотя кто может поручиться? Кто знает?
А может, я сходил с ума как раз по соседке? По девочке, игравшей неподалеку в парке? Мой личный секрет. И значит, печатные издания, газеты и журналы на этот счет ничего ни миру, ни лично мне не поведают.
Из-под последней серии альбомов я вытащил несколько разрозненных номеров журнала для женщин. «Novella». Они явно были куплены моей матерью. Длинные драмы о любви, изящные иллюстрации с хрупкими дамами, с англосаксонского пошиба джентльменами, фотографии артистов. Все вместе — коричневого цвета, со многими нюансами оттенков, и коричневой же краской печатался журнальный текст. Обложки с популярными красавицами, запечатленными суперкрупным планом. Увидев одну из них, опять-таки я ощутил: сердце лизнул таинственный огневой язычок. Не вытерпев, я крепко прижался губами к снимку. Физической реакции не ощутил, но именно, но именно это я проделал в 1939 году, в семь лет, впервые знакомясь с определенного рода волнениями. Похож ли был этот лик на Сибиллу? Или на Паолу? Может быть, на Ванессу, горностаевую даму, или на прочих, чьи имена я торопливо запоминал, когда их перечислял памятливый Джанни: на Кавасси? На американку с лондонской книжной ярмарки? На Сильвану или на голландку, к которой я три раза мотался в Амстердам? Которая из дам имела такое лицо? Думаю, никоторая. Я, конечно, ее смонтировал из множества зрительных образов, обольстивших меня, женский идеал. Доведись мне увидеть единым разом лица всех женщин, которых любил, я, конечно же, указал бы в них признаки архетипа, черты Идеи, которую я никогда не достиг, но за которой гнался всю жизнь. Какую общность можно найти в лицах Ванессы и Сибиллы? А можно какую-то. Даже явнее, чем скажешь на первый взгляд. Лукавую полуулыбку. Блеск зубов. Жест, которым обе одинаково отбрасывали волосы. Даже просто колыхания руки хватило бы.
Та, чей лик я только что целовал, была иною. Встреть я такую — не обратил бы вовсе внимания. Это был фотопортрет. Недаром фотографии быстро устаревают. В них нет платонической отрешенности рисунка, который передает лишь немногое, а на остальное едва намекает. Я поцеловал не изображение предмета любви, а саму силу пола, губ, накрашенных ярчайшей помадой. Это был не нежный, трепетный поцелуй, а дикарский отклик на зов плоти. Вероятно, поцеловав, я постарался немедленно забыть об этом, вытеснил из памяти как нечто нечистое и запретное, в то время как Джемми, абиссинская красотка, запомнилась мне в качестве образа хоть и волнующего, но все же и благородного, — очаровательная далекая принцесса, разглядывать можно, трогать нельзя.
