«Мальчуган разумный», я обсудил ряд технических деталей с Граньолой. Тот говорил, что надо устроить связку из всех казаков, то есть нужна длиннейшая веревка, и будем сходить как альпинисты. Я возразил, что это нельзя, потому что на спуске, если хоть один соскользнет, он утянет за собой всех, поэтому веревок нужно иметь десять. Каждый будет соединен с предыдущим и с последующим. Но если уж одному из нас не повезет и он начнет соскальзывать, веревку придется отпускать, пускай лучше один, чем все десять.
— А ты соображаешь, — сказал на это Граньола.
Я возбужденно спросил, будет ли он вооружен, на что он:
— Нет. Во-первых, потому что я неспособен убить и комара. Затем еще, потому что если, не дай господь, приведется стрелять, то для стрельбы у нас будут казаки. И в-последних, если, даже говорить не хочется, меня схватят, то пускай уж лучше я буду при этом без оружия. Попасться с оружием — прямая дорога на виселицу.
Мы пошли к священнику и проинформировали его, что согласны и что пусть он к часу ночи готовит своих казаков па выход.
Приблизительно в семь я явился домой ужинать. Встреча была назначена у мадонниной часовни ровно в полночь. Чтоб дойти до часовни, требовалось сорок пять минут бодрого ходу.
— Есть часы у тебя? — спросил Граньола.
— Часов нет, но с одиннадцати, как улягутся, я сяду в столовой и начну следить за временем по ходикам.
За ужином голова горела, после ужина я делал вид, будто слушаю радио и смотрю марки. Напряжение усугублялось тем, что папа в этот вечер оставался дома. Из-за тумана он не рискнул возвращаться в город и отложил выезд на утро. Однако в спальню он ушел довольно скоро после ужина, а с ним и мама. Занимались ли еще мои родители любовью? Им было за сорок. Этот вопрос возник у меня только сейчас. Сексуальная жизнь матери и отца, полагаю, пребывает для всех заповедной. Первичная сцена — бредни Фрейда. Так и будут родители показываться детям! Еще чего! Но вдруг припомнилась обрывистая полуфраза мамы, с подругами, где-то в самом начале войны, то есть ей незадолго до того исполнилось сорок (и с сильно наигранным оптимизмом она заявляла: «Подумаешь. Жизнь начинается после сорока»). Так вот, фраза: «О, мой Дуилио в былое время своего не упускал…» Это когда? До рождения Ады? А после этого они не совокуплялись? «Кто знает, чем утешается Дуилио в городе один, с секретаршей», — пошучивала мама в доме деда. Но, похоже, она и впрямь шутила. Интересно, бедный папа, под беспрестанными бомбежками, сиживал там с кем-нибудь рука в руке?
В одиннадцать, дом весь погрузился в молчание, я сидел в столовой, в темноте. Время от времени чиркал спичкой, чтобы разглядеть ходики. В четверть двенадцатого встал и отправился в туман, в гору, к мадонниной часовне.
Главное чувство — страх. Тогда? Или ныне? Роятся образы. Может быть, рядышком со мной кружат кромешницы? Может, они взаправду поджидают в ближнем лесочке, который я не могу разглядеть через туман? Обольстительные (какие там беззубые старухи! они в платьях с шлейфами!) и страшные — у них пулеметы, они стреляют, распыляют меня в симфонии алых брызг. То, что я видел, не имело ни основания, ни смысла, ни взаимосвязанности…
Граньола заругался, что я опаздываю. Тут я заметил, что он дрожит. А я уже не дрожал. Теперь я был совершенно в своей стихии.
Я-то знал дорогу вдоль и поперек, а вот Граньола каждый шаг стонал, что, ой, падает, и я его подбадривал. Я был командующим. Знал, как пройти по дороге через джунгли, даже если по соседству туги Суйод-хана. Вытанцовывал ногами сложный ритм, как будто партитуру разыгрывал. Полагаю, именно таким образом играет пианист — руками, разумеется, не ногами. Я шел уверенно. Граньола, тащившийся за мной, все спотыкался. Кашлял. Приходилось оборачиваться, брать за руку. Туман был плотен и густ, но в полуметре друг друга видно. Натягивалась веревка, из непроницаемого водного пара выникал Граньола. Туман разреживался, Граньола вырисовывался разом, будто Лазарь, ухитрившийся размотать свои погребальные бинты.
Подъем длился час или больше, но к назначенному сроку мы успевали. Я только предупредил Граньолу, чтоб он обходил с осторожностью ребристый валун. Если после него шагнуть не прямо, а с уклоном налево и если под ногами начинала поскрипывать галька — ты на обрыве.
Мы добрались до верху, протиснулись в щель, наверху в Сан-Мартино тоже не было видно ни зги. Вперед, ты за мною, прошептал я Граньоле, тут будет проулок. Двадцать шагов. Дверь священникова дома — вот тут.
Постучали как было условлено. Три стука, пауза, еще три. На пороге священник, багрово-серо-бледный, как чертополох, который вырастает в летний зной по обочинам проселков. Восемь казаков были все как один вооружены, словно налетчики, и напуганы, словно дети. Граньола стал говорить с тем из них, кто знал по-итальянски. Говорил тот, кстати, довольно правильно, хоть и с диким акцентом, но Граньола, в традиционной манере обращения к иностранцам, не спрягал глаголы, а использовал неопределенную форму.
— Ты идти перед друзьями. Ты идти за мной и за бамбино. Ты говорить друзьям, как я говорить. Они делать, как я делать. Ты понял?
— Понятно, понятно. Мы готовы. Можно идти.
Священник, неведомо каким чудом не обмаравшись, открыл входную дверь и выпустил нас на улицу. Но именно в эту минуту издалека, от места, где наш проулок втекал в центральную площадь, послышались немецкий говор и потявкивание.
— Ядрен господь, — сказал Граньола, священник не отреагировал. — Фрицы уж тут. Они с собаками. Собакам на туман плевать, по нюху идут. Что мы теперь, к дьяволу в хвост, будем делать?
Главный казак сказал:
— Я знаю, как там у них. Один патруль с собакой, четыре патруля без собаки. Пойдем. Может быть, встретим тех, у которых собаки нет.
— Rien ne va plus,
[342]
ставки сделаны, — ответствовал на это культурный Граньола. — Тогда идем медленно. Стреляете только по моему приказу. А вы принесите полотенца, любые тряпки и любые веревки. — Потом он пояснил мне: — Проходим улицу и слушаем на углу. Если там нет никого, проскочим в расщелину — и ходу. Если там ждут с собаками, мы пропали. Тогда, конечно, стрелять и по фрицам, и по псам, но кто знает, сколько там фрицев. Если псов при фрицах нет, пропустим их, налетим сзади, свяжем и заткнем тряпками рты, чтобы не кричали.
— И оставим там лежать?
— Вот еще. Одурел ты. Придется брать с собою в Яр. Оставлять опасно.
Он наскоро повторил все это казаку, тот пересказал своим.
Кюре вынес нам полотенца и шнуры для подпоясыванья священнических риз. — А теперь идите, идите поскорее, с благословения Божия.
Мы добрались до угла. Слева раздавались голоса немцев. Ни лая, ни повизгиванья.
Мы ждали, притаясь. Две тени неторопливо приближались, слышался разговор, похоже — чертыхание, потому что дороги им было не разглядеть.
— Их только двое, — дал понять остальным Граньола знаками. — Дадим пройти, а потом — на них.
