Девочка остановилась, словно почувствовав спиной взгляд Флоры. Скрежет в голове не утихал ни на минуту — о том, чтобы последовать за ней, не могло быть и речи. Девочка двинулась дальше, исчезнув в соседнем дворе.
Ноги Флоры стали как ватные. Всхлипнув, она осела на скамейке и отвела взгляд. Скрежет прекратился.
Флора зажмурилась. Подложив под голову рюкзак, она улеглась на скамейку спиной к тому месту, где только что была девочка, и обхватила плечи руками.
Я ее видела, — мысленно твердила она. — Она была здесь, и я ее видела.
Р-Н ХЕДЕН, 12.55
Найти нужный дом оказалось непросто. Новые указатели, похожие на те, что обычно висели в больницах, чередовались со старыми, которые, по-видимому, забыли снять. В результате возникла путаница с номерами, и это при том, что отличить один корпус от другого и так было практически невозможно. Все это напоминало огромный лабиринт с мечущимися, как крысы, людьми. Спросить дорогу было не у кого.
К тому же Давид никак не мог сосредоточиться. Стоило ему хоть немного начать ориентироваться в этой дурацкой системе, как в голове опять начинали звучать чужие голоса и цифры, и он снова сбивался — это было все равно что пытаться решить математическую задачку, когда тебе на ухо бубнят случайные числа. Иногда ко всему этому примешивались волны чужого страха, царящего вокруг.
Выпить. Срочно. Выпить и успокоиться.
Его охватило непреодолимое желание выпить — он не мог с уверенностью сказать, исходило ли оно от него самого или от Стуре. Скорее всего, и то, и другое, и Давид представил себе, как воображаемая смесь вина с виски льется в воображаемую глотку.
Самое неприятное в телепатии заключалось не в том, что он мог читать мысли Стуре, Магнуса или кого-то еще, а в том, что он не знал, где его мысли, а где чужие.
Теперь он понимал, почему ситуация в больнице была невыносимой.
Чужие мысли, как правило, были слабее собственных и быстро терялись в гуле остальных голосов и образов. Минут через десять Давид уже научился вычленять свои мысли из общего потока сознания. Но при большом скоплении оживших отделить свои мысли от чужих было нереально — сотни разных «я» сливались воедино, смешиваясь, как акварельные краски.
— Пап, я устал, — произнес Магнус. — Долго нам еще?
Они стояли в арке между двумя корпусами. Люди входили и выходили из подъездов, — судя по всему, большинству все же удалось отыскать нужные квартиры. Стуре посмотрел на номер дома и вытер пот со лба.
— Идиоты, — заключил он. — Приспичило им нумерацию менять. Ай!
Стуре вскинул руку к нагрудному карману и сжал кулак, но вовремя сдержался.
— Хочешь, я его возьму? — спросил Давид.
— Ага.
Стуре огляделся по сторонам и распахнул пиджак. На груди рубашки зияла здоровенная дыра. Бальтазар барахтался во внутреннем кармане пиджака, пытаясь выбраться наружу. Давид взял кролика, молотящего воздух лапами, и посадил его в свой карман. Кролик продолжал вырываться.
— Мы скоро придем? — повторил Магнус.
Давид присел на корточки перед сыном.
— Скоро, — ответил он. — Как голова? Не болит?
Магнус потер лоб:
— Не-а, только голоса всякие...
— Знаю, я тоже их слышу. Тебе очень неприятно?
— Да нет. Я думаю про Бальтазара.
Поцеловав сына в лоб, Давид встал. Прислушался. Что-то изменилось. Голоса в голове стали тише, почти совсем умолкли, сменившись какой-то непонятной картинкой — длинные золотистые стебли и мягкое, лучистое тепло. Тепло какого-то другого тела.
Стуре стоял как вкопанный, разинув рот, затем медленно повернулся.
Тоже, наверное, видит, — подумал Давид. — Что же это такое?
Стуре посмотрел на Давида и схватился за голову.
— Так вот, значит, оно как, — произнес он с расширенными от ужаса глазами.
Давид ничего не понимал. Впервые за все это время он испытывал безмятежное спокойствие, чувствуя, как рядом бьется чье-то сердце — часто-часто, пожалуй, больше ста ударов в минуту, — и все же этот мерный стук вселял в него покой.
— Господи, откуда ж столько мыслей!.. — продолжал Стуре. — Так и с ума сойти недолго...
До Давида вдруг дошло, что это за стебли — если бы не размер, он бы сразу их узнал. Это была солома, только толщиной в палец. Он лежал на сене, прижавшись к теплому боку, и соломинки казались огромными, потому что он сам был маленьким. Бальтазар.
Давид считывал сознание кролика. Теплый бок и удары сердца принадлежали матери-крольчихе.
Стуре подошел к Давиду и протянул руку.
— Я его, пожалуй, опять возьму, — сказал он. — Уж лучше так.
— Вы чего там? — спросил Магнус.
— Смотри...
Давид сделал знак Стуре, и все трое присели на корточки, образовав круг. Давид вытащил из кармана Бальтазара и протянул его Магнусу.
— Вот, — сказал он, — потрогай.
Магнус взял кролика, прижал его к груди и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Стуре оттянул лацкан пиджака, понюхал внутренний карман и поморщился. На светлой подкладке виднелись темные подтеки. Не прошло и минуты, как у Магнуса на глазах выступили слезы. Давид склонился над сыном:
— Ты чего? Что случилось?
Магнус посмотрел на Бальтазара влажными глазами:
— Он не хочет у меня жить. Он хочет жить с мамой.
Давид и Стуре переглянулись, и тесть произнес:
— Понятное дело. Только мама бы его все равно бросила.
— Как это — бросила? — не понял Магнус.
— А вот так. Чтобы он научился жить самостоятельно. Так что ему еще повезло, что теперь он будет жить с тобой.
Давид не знал, правду говорит тесть или нет, но на Магнуса это явно подействовало. Он крепче прижал Бальтазара к груди и заговорил с ним ласково, как с маленьким ребенком:
— Бедненький мой Бальтазарчик. Я буду тебе вместо мамы.
Как ни странно, кролика это как будто успокоило — он перестал вырываться и затих у Магнуса на руках. Стуре огляделся по сторонам.
— Давайте-ка я его все же спрячу.
Бальтазар снова очутился в кармане Стуре, и они продолжили поиски. Они отыскали нужный корпус по чистой случайности. «17 А-Г» — гласила табличка над подъездом.
За те несколько минут, пока они возились с кроликом, обстановка вокруг сильно изменилась — вдали раздавались звуки бьющегося стекла, хлопанье дверей и даже крики. Спешащие мимо люди прибавляли шаг и нервно оглядывались, а в воздухе нарастал какой-то странный звук, похожий на назойливое гудение комара.
