— Слушай, ты не обидишься?.. У меня там пара шуточек есть... Ну, про этих, оживших.
— Да нет, что ты, — ответил Давид. — Поступай, как считаешь нужным.
— Ну вот и хорошо, — лицо Бенни просветлело. — Понимаешь, такая тема, не смог устоять.
— Понимаю.
Давид почувствовал, что еще немного, и Бенни захочет испытать свои шутки на нем. Приподняв кружку с пивом, он пожелал Бенни удачи и отошел в сторону. Бенни скривился. Пожелать актеру удачи считалось плохой приметой, следовало говорить ни пуха, ни пера или что-нибудь подобное, и Давид об этом знал, и Бенни знал, что он об этом знает. Пожелать удачи было почти оскорблением.
Давид подошел к бару. Бармены с официантами ему кивали, но не подходили. Давид допил пиво и попросил Лео налить еще.
— Ну что, как дела? — спросил Лео, наливая пива.
— Идут, — ответил Давид. — Что тут еще скажешь.
Лео пододвинул к нему кружку с пивом. Вдаваться в подробности все равно не имело смысла. Лео вытер руки полотенцем и сказал:
— Передавай привет. Ну, когда ей получше станет.
— Обязательно.
Давид чувствовал, что вот-вот расплачется, и жадно опрокинул в себя полкружки, отвернувшись к сцене. Вот теперь легче. Когда никто не делает вид, будто понимает, что он пережил.
Смерть отчуждает людей.
На сцене зажегся свет, и Лео объявил в микрофон из-за барной стойки: добро пожаловать, представление начинается, поприветствуем нашего конферансье, Бенни Мелина.
Пока Бенни поднимался на сцену, зал наполнился аплодисментами и радостным свистом, и Давид понял, что все же соскучился по этому миру, такому настоящему и фальшивому одновременно. Бенни отвесил сдержанный поклон, и аплодисменты стихли. Он покрутил штатив микрофона — приподнял, опустил, пока микрофон не вернулся в свое исходное положение. Затем он произнес:
— Не знаю, как вас, а меня беспокоит этот Хеден. Вы только подумайте — целый район мертвецов!
В зале повисла тишина. Напряженное ожидание. Хеден беспокоил всех, но вдруг они еще чего-то не знают?
Бенни наморщил лоб, словно ломая голову над сложной задачей:
— Прежде всего мне хотелось бы знать...
Драматическая пауза.
—...Будет ли туда приезжать вагончик с мороженым?
Смешки. Не настолько смешно, чтобы хлопать, но забавно. Бенни продолжал:
— И если да, то будет ли на него спрос?
— И если да, то на какое?
Бенни начертил руками в воздухе прямоугольник, который, по всей видимости, должен был изображать экран.
— Вы только представьте — сотни мертвецов выходят из своих домов на звуки джингла... — Бенни напел простенькую мелодию вагончиков с мороженым и тут же изобразил, как зомби ковыляют к вагончику, выставив перед собой руки. В публике опять послышались смешки, и когда Бенни заревел: — Пломбииир, пломбииир... — раздались аплодисменты.
Давид допил пиво и проскользнул за стойку бара. У него больше не было сил все это терпеть. Он считал, что и Бенни, и все остальные имеют полное право острить на столь актуальную тему, нет, они просто обязаны это делать, но он-то не обязан слушать. Пройдя через бар, Давид вышел на улицу. До него долетел очередной взрыв аплодисментов, и он ускорил шаг.
Самое ужасное заключалось не в том, что над этим шутили. Шутить как раз было можно и нужно, без шуток человек бы не выжил. Самое ужасное, что это произошло так быстро.
После гибели «Эстонии»
[45]
прошло полгода, прежде чем кто-то осмелился сострить про носовой визир, да и то без особого успеха. В случае со зданием Центра международной торговли в Нью-Йорке все произошло значительно быстрее — уже через пару дней после теракта в народе появился анекдот про новую дешевую авиакомпанию — Талибанские авиалинии, и люди смеялись. Все это было так далеко, так абсурдно.
Воскрешение мертвецов относилось к той же категории. Все это было так неправдоподобно, что сложно было относиться к этому всерьез. Именно поэтому его коллеги испытывали неловкость в его присутствии — рядом с ним события минувших дней обретали реальность, в то время как для них все это было и оставалось одной нелепой шуткой.
Давид прошел мимо забитой стоянки на Сурбруннсгатан и представил себе обезглавленное тело Бальтазара, бьющееся в судорогах на коленях Евы. Интересно, сможет ли он вообще когда-нибудь снова шутить.
Дорога домой отняла у Давида последние силы. Выпитое наспех пиво плескалось в животе, и каждый шаг давался с трудом. Он бы с удовольствием сейчас забрался в первый попавшийся подъезд и проспал бы на лестнице оставшуюся часть этого кошмарного дня.
Дойдя до дома, он прислонился к стене парадного и перевел дух. Ему совершенно не хотелось, чтобы Стуре из жалости предложил у него остаться. Сейчас ему нужно было побыть одному.
Стуре и не стал ничего предлагать. Сообщив, что Магнус так и не просыпался, он сказал:
— Ну, теперь и домой можно.
— Да, — ответил Давид, — спасибо тебе за все.
Стуре внимательно посмотрел на Давида:
— Ты тут один справишься?
— Справлюсь.
— Точно?
— Точно.
Давид так устал, что речь его сейчас напоминала манеру Евы — сил у него хватало лишь на то, чтобы повторять за Стуре. Они обнялись на прощание, причем по инициативе Давида. В этот раз он все же прижался щекой к груди тестя.
Когда Стуре ушел, Давид какое-то время постоял в кухне, глядя на бутылку, но потом решил, что слишком устал даже для этого. Он вошел в комнату Магнуса и долго смотрел на спящего сына — тот лежал почти в том же положении, в котором он его оставил, — рука под щекой, подергивание глаз под тонкими веками.
Давид осторожно втиснулся в узкое пространство между спиной Магнуса и стеной. Просто немного полежать, глядя на хрупкое, гладкое плечо сына, выглядывающее из-под одеяла. Он закрыл глаза, подумал... ничего не успел подумать. Давид спал.
О. ТОМАСКОБ, 21.10
Выйдя на берег, Малер тут же увидел навигационный знак. Доски, из которых он был сколочен, выцвели, и Малер не заметил его в темноте. Значит, пролив прямо по курсу. Он снова забрался в лодку, попытался завести мотор. Мотор взвыл, закашлялся и заглох.
Малер наклонил канистру, где на донышке еще оставалось немного бензина, и мотор завелся. Топлива едва хватило, чтобы отъехать от берега. Упершись руками в колени, Малер любовался небом, лоснящимся синим бархатом в сгущающихся летних сумерках. Тут и там проглядывали контуры деревьев, их силуэты колыхались на темном фоне, как в каком-нибудь документальном фильме про Африку. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был глухой рокот скрывшегося из вида парома.
