Из окна кабинета редактора Терри видел, как небо над старыми заброшенными причалами пересекают прожилки света. Где-то в отдалении печально загудел буксир. Двадцать одним этажом ниже, за герметически запечатанными, самоубийцеупорными окнами, он видел плоскость реки, черную и переливающуюся. Большая часть города еще спала, но на набережной уже появлялись огни первых автомобилей.
Осталось уже немного.
Терри вернулся в свой отсек и высыпал дорожку амфетамина на поверхность стола. Ему нравилось находиться в кабинете Уайта, но наркотики принимать он там не хотел. Это было бы слишком неуважительно. Он покрутился на своем вращающемся стуле, разглядывая плакаты на стенах своих друзей и своей собственной. Его взгляд привлекла фотография, которая висела на стене под самым потолком, — на ней была запечатлена помятая физиономия Нормана Мэйлера.
Терри слышал историю о Мэйлере, которая запала ему в душу. В канун последней из своих свадеб Мэйлер был очень удручен тем фактом, что ему придется идти к алтарю. Его будущая супруга спросила его, что случилось, и Мэйлер ответил, что никогда всего этого не хотел — брака, моногамии, слияния двух судеб. Все, о чем я когда-либо мечтал, сказал он, это быть свободным человеком в Париже. На что его будущая супруга заявила: «А теперь послушай меня, Норман. Если бы ты был свободным человеком в Париже, ты все равно бы однажды встретил особенную девушку и в результате все бы закончилось именно тем, что сейчас и происходит». И Норман Мэйлер осознал, что она права. И Терри тоже осознавал это теперь. В те краткие мгновения свободы, которая выпадает на твою долю, ты всегда ищешь способ избавиться от обременительной свободы и всецело кому-то принадлежать. Ты отправляешься на поиски новых миров, а затем находишь их в одном-единственном лице. Терри нашел Мисти. А теперь он потерял ее и снова был свободен.
Он вдохнул вторую дорожку, а потом поднялся и пошел бродить по пустым темным помещениям редакции. Вскоре незаметно для себя самого он оказался у шкафа с картотеками, пролистывая архивы фотографий и переплетенные выпуски газеты, впитывая, как губка, потрясающую историю этой редакции. «Джимми Сэвил передает „приветы“ всем читателям „Музыкальной газеты“, желает всем счастливого Рождества и отличного 1968 года — „Встречаемся в эфире по воскресеньям, мальчики и девочки!“»
Чувство, которое испытывал Терри, было сродни тому, как если бы вас заперли в безлюдном музее. В дневные часы «Газета» была бурным водоворотом работы, игр, музыки, брани, косяков и всяческих причудливых звуков, доносившихся из проигрывателя. А также криком Кевина Уайта и других заправил. Нескончаемой вереницей лиц, знакомых и не очень, внештатников, музыкантов, специалистов по рекламе, которые приходили сюда в поисках сенсационных материалов или к попытке добиться публикации и которые часто готовы были довольствоваться халявными наркотиками, ланчем или билетом на концерт за 300 слов о «Вибраторз» и «Дингволлз».
В дневные часы вы могли завернуть в чей-нибудь кабинет и увидеть сидящую на столе Джоан Джетт — а она захлопает ресницами и попросит огонька. Или набредете на парочку журналистов, спорящих о достоинствах записи столетней давности, в первый же день работы Терри видел, как двое бывалых едва не вцепились друг в друга в жарком споре об одном на альбомов «Битлз» «Sergeant Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Или застукаете одного из старших парней наедине с какой-нибудь внештатной сотрудницей по-быстрому раскуривающих косячок, обжимающихся или дискутирующих о новой пластинке Стили Дэна в чулане, служившем канцелярией. Все это происходило днем. Но ночью здесь никого не было. Ну почти никого.
Терри заглянул в комнаты для прослушиваний через стекло в двери. Скип Джонс все еще был там. Он писал в своей отчаянной манере, левой рукой. Вокруг него высился целый лес забытых сигарет, стоящих на кончиках фильтров, и продолговатые конусы пепла, как ни странно, не осыпались. Терри легонько постучал по стеклу. Скип поднял голову, смущенно улыбнулся, кивнул.
— Терри Уорбойз, прикольно.
Скип, похоже, устал как собака. Ночь уже была на исходе, а за его плечами было несколько часов работы.
Терри вошел в комнатку. Тоже смущаясь. Скип Джонс по-прежнему значил для него слишком много. Потому что, потому что — Скип просто был лучшим из лучших.
— Домой не собираешься, Скип?
Скип покачал головой, уставившись в одну точку, куда-то чуть выше линии плеча Терри. Терри пришло в голову, что Скипу просто некуда было сегодня пойти.
— Может, и здесь останусь, — сказал Скип. — Сегодня будет много работы.
Терри кивнул.
— Из-за Элвиса? Думаю, Уайт захочет сделать спецвыпуск.
Терри потрясло то, насколько бледным и хрупким казался Скин. Но с другой стороны, Терри и сам, скорее всего, не выглядел очень уж розовощеким и крепким малым.
— Собираешься написать об Элвисе, а, Скип?
Скип пожал плечами.
— Может быть. Может, напишу что-нибудь о ранних днях в «Сан». Сэм Филлипс и мальчишка в красной рубашке, рвущийся записать песню для мамочки. Его хит «Good Rocking Tonight» и мечта стать водителем грузовика. Типа того. — Скип улыбнулся абстрактному собеседнику у Терри над плечом. — Не уверен, что хочу стать частью этой, ну, всей этой процедуры канонизации. Я не считаю, что это правильно. Мы ведь не написали ни одною доброго слова об Элвисе. С тех пор, как он ушел в армию. А теперь мы что — превратим его в — не знаю — подобие бальзамированного Ленина в Мавзолее на Красной площади? Понимаешь, о чем я?
Терри кивнул, достав пачку «Мальборо». Он ни черта не понимал, о чем рассуждает Скип. После смерти рок-звезд их любят еще больше, чем при жизни. Так было с Брайаном Джонсом. И Джими Хендриксом. И Джимом Моррисоном. Так всегда было. Но Терри вспомнил о Билли Блитцене в «Вестерн уорлд», всеми брошенном и одуревшем от наркоты, и впервые разглядел нечто за ширмой славы мучеников рок-н-ролла. Бесполезное растрачивание себя.
— Спасибо, приятель, — поблагодарил Скип, когда Терри предложил ему последнюю сигарету, оставшуюся в пачке. Скип прикурил, сделал глубокую затяжку, а затем аккуратно поставил «сигарету» на кончик фильтра, тут же начисто о ней забыв. Терри поедал курево жадным взглядом.
— Рок-н-ролл сейчас превращается в музейную культуру, — заметил Скип, — ну как джаз или изобразительное искусство. Понимаешь меня? Существует определенный канон, и все, что мы можем делать, — это отступить на два шага и восхищаться им. Когда появились Майлз Дэвис и Пикассо, появились и ушли, — или Элвис с Диланом — ну что тут еще попишешь?
Терри подобрал обложку от альбома, валявшуюся у Скипа под ногами.
— А это что? «Телевижн»?
— Да, это своего рода примечание к вышесказанному, — вздохнул Скип. — Шикарное примечание, блестящее примечание, но тем не менее всего лишь примечание. Кто у нас, кстати, на обложке в следующем выпуске?
Терри почесал затылок.
— Элвис? Должно быть, Элвис.
— Юный Элвис. Элвис в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Элвис в соку. Уайт не поставит на обложку Элвиса в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Никаких пижам с бахромой. Никакого показушного шика Лас-Вегаса. Никакого возрастного брюшка. Это будет Элвис того периода, когда он еще был худощавым подростком и все у него было впереди. Будет смотреться великолепно, но на деле станет просто еще одним гвоздем, забитым в гроб.
