Куб пустоты с пятью мнимыми гранями — нечто иное, как мыслимый и настоящий — односторонний — шар (топологически куб вообще тождественен шару): и все же Топология II, потому что шар — пустой.
Изъяты частично: постройки, развязки, проходы
и вышки.
И эта изъятость царит и дует в подпольный манок.
Двойник ли, свисая с орбиты, хватал человеков
под мышки:
за локти — в замок и — в потемки
(как через борта — на полок).
Невероятно захватывающий и взятый в предельную резкость образ Алеф-Ламеда: подвешенного под эмпирей двойника — вклеенного в Сфайрос перевертыша Мёбиуса — который для инициации Разделения похищает, изымает, закидывая по баллистической дуге, оригинал.
С ним соотносится хлебниковский образ нутряного, с выстеленной амальгамой изнанкой зеркала-шара, куда однажды попались и попадаются, множась друг другом, отображения-двойни — образ Ка.
В дверях арсенала провидица явилась, стакана
не допила,
и так неуверенно, словно по глобусу пальцем
ведет
и путает авиалинию с маршрутом подводного
кабеля,
(а в этой растяжке сознания ни шагу
не сделать вперед),
Провидица — долгожданная отсылка к образу обоюдополого Тиресия. Стакан, надо полагать, — стакан нефти для аппетиту перед фиестой, которая то ли уже разведрилась, то ли вот-вот.
Мы ждем приближения нефти! — сказала,
чертя пирамиды
на воздухе, — остальные обжили ржавеющий
флот,
в акустике танкеров сонных, пока мы
в Долине Транзита,
скользят по мазуту и в перегородках вешаются
через год.
Поднебесья пузырятся нефтью, и вспоминаются известные Chateau d’Espagne.
Вновь «вклеивание» висельника Алеф-Ламеда в свод пузырчатых недр — ниже ватерлинии — крипты.
Другие в ущельях кочуют и здесь появляются
редко:
прекрасное ловят мгновенье — и эта задача
проста —
кто может из правильной пушки выбить
центральную скрепку
арочного моста.
Парабола, арочная скрепка, акведук — то ли через нефтяной ручей, то ли сам несущий нефтепровод: Топология II.
Бесхозная, в стратосфере зависшая на отметке,
где еще рано для парашюта, в летаргической
высоте,
эта долина, разбитая на кривые клетки,
похожая на дирижабль с солнечной батареей,
на полухолостом винте,
с терпением геологическим, с опорой
на ожидание,
с истерикой, что не отнять, когда уже вспыхнула
сеть:
соляризированное изображение короткого
замыкания
долины, облившейся нефтью, верней —
опрокинутой в нефть.
Становится понятно: нефть не только в недрах Земли, как в «Нефти», но и в недрах Промежутка, населенного Алеф-Ламедами.
[60]
Пузырчатая взвесь — пена стратосферы — второй Топологии.
Категория I — солярное ослепление.
Здесь роль астронома и историка мне показалась
притворной.
«Нефть» — я записал, — это некий обещанный
человек,
заочная память, заочная память, уходящая
от ответа и формы,
чтобы стереть начало, как по приказу сына
был убит Улугбек.
Дословно: Исток.
В заключение хотелось бы отметить, что «Нефть» и инверсивно продолжающая ее тему как бы вовне, на поверхность, «Долина Транзита» — это одни из немногих известных автору этих заметок примеры захватывающего описания новых, до того находящихся в заочной памяти, пространственных отношений. По этой части они стоят в одном ряду с такими вещами, как «Божественная Комедия», рассказы Сигизмунда Кржижановского и поэма «Москва-Петушки».
[61]
И все-таки в чем же причина такой увлекательной важности топологических мотивов художественной мысли?
Видимо, в том, что само пространство, как постороннее и враждебное, постоянно провоцирует человека на его исследование. Открытия великих исследователей пространства — более или менее косвенно — есть следствия инстинкта самосохранения. Гнетущее частное недоверие к устройству понятия места неоднократно в истории приводило к изменению его, места, общезначимых свойств. Возможно, это говорит о наличии обратного мимикрии механизма: если оказывается невозможным умилостивить враждебную по(ту)сторонность своим уподоблением ей, то возникает вполне естественное — потому что спасительное — стремление срочно покорить ее своей выдумке. Причем удача тем вероятней, чем чудесней оказывается выдумка.
Выдумка же только тогда чудесна — не когда она истинна, — а когда восхитительна и нова. Истина отчасти всегда — старое и неудивительное и в меньшей степени способна своим открытием что-либо изменить.
Идеи Евклида были ничуть не менее сногсшибательны для его времени, чем в конце концов завоевавшие реальность предположения Минковского. Неограниченная линейность пространства, в котором — хотя и мысленно — возможно бесконечное перемещение, для древних греков была идеей, рожденной бредом, но, скорее всего, именно она привела Александра на место Дария (среди пылающих нефтью гор). Учитывая же основное положение трезвого отношения к жизни — «ненаблюдаемое не существует», можно утверждать, что поход Александра, собственно, и был тем ратным импульсом, спровоцированным выдумкой, в результате которого пространство раздалось, развернулось по осям — и стало впервые Евклидовым.
