* * *
— Люблю все подпорченное! — говорила Люся. — Оно неподвластно времени.
* * *
Тишков:
— Не скажи! Этот бизнесмен прекрасно разбирается в искусстве. Он и Ивлина Во читал, и не любит Глазунова…
* * *
Евгений Весник в студии готовится к записи. Мы с Витей Труханом — у режиссерского пульта. Весник — мне:
— Вы что, едите мороженое? Вы же простудитесь, заболеете и умрете. Снимайте свитер! А то вы вспотеете, простудитесь и умрете…
— Евгений Яковлевич! Вы готовы? — спрашивает Витя.
— Готов! (читает) «Артисты лондонского балета… эти пидорасы…»
— Евгений Яковлевич!
— Виктор! Это хорошо, что я завожусь, а то в передачах мало жизни. Все так разговаривают, как будто у них сифилис в третьей степени!..
* * *
Гуляю в Сокольниках. Навстречу — мужчина и женщина.
— Когда я ушла, — она говорит, — все сразу начало рушиться.
— Куда ушла? — он спрашивает.
— К тебе.
— Что начало рушиться?
— Все.
* * *
Холодной зимой, французы не припомнят другой такой зимы, Леня снимал свою Луну не то что на, а прямо-таки над крышами Парижа в квартале Марэ в доме Жан-Луи Пена, художника-шестидесятника. В отличие от наших, парижские шестидесятники всю сознательную жизнь протусили в ночных клубах. Пен эти клубы разрисовывал, устраивал хэппенинги, в общем, не скучал. И это по нему здорово заметно. Квартира у него под самой крышей, с крыши виден весь Париж. Вместо мебели — старые дерматиновые автобусные диванчики. На диванчиках спали собаки левретки. Уборная — поездное купе. Стекла, ширмы, загородки, посреди комнаты — облупленная деревянная лошадь с каруселей. На стене висела ветхая бумага с благодарностью от испанского короля, которого Жан-Луи когда-то изобразил на стене своего клуба. Во время капитального ремонта он под шумок на крыше соорудил еще один этаж. Все увито цветами одичалыми. Наш продюсер Ольга Осина сказала, что цветы Жан-Луи подбирает на помойках, выпрашивает, подворовывает, приносит их, чахлых, на крышу, и они у него оживают и наполняются соками. Что у него были триста жен, триста детей всех расцветок и национальностей, прежняя жена казашка, красавицы дочки-близнецы, эта — арабка с арабчонком…
— Я много курю, — важно говорил нам Жан-Луи, — но правильно питаюсь. И вот мне шестьдесят шесть лет, и я взлетаю по лестнице на крышу. А моя жена — ей семнадцать — уже начинает охать на четвертом этаже.
— Так она несет ребенка, коляску…
— …Какая разница!..
* * *
Жан-Луи в засаленной ковбойской шляпе, сидя в обшарпанном соломенном кресле-качалке, потягивая красное вино, попыхивая трубкой:
— Чудо, как хорошо! Люди занимаются любимым делом — пишут, рисуют, поют и еще деньги за это получают. Это ли не простое человеческое счастье? Почему? Твой сперматозоид победил собратьев и первым добрался до назначения! Знаешь, сколько их участвовало в гонке, а выиграл ты один! Второе: на свете есть антибиотики. Если б не они, я оглох бы в раннем детстве, их изобрели года за три до этого. Третье: в Первую мировую войну я только родился, поэтому меня не взяли в армию. А в Алжирскую я откосил, сказавшись сумасшедшим. Четвертое: я ведь мог бы родиться в голодной Африке, а родился во Франции и живу, как дож. Или мог родиться клошаром, рыться в помойке, искать рыбий хвост. А вы, мадам, — сказал он мне, — могли бы родиться там, где женщина совсем бесправная и забитая!..
* * *
— У меня была девушка — очень красивая, — мечтательно говорит Жан-Луи. — Однажды она пришла и сказала: я полюбила другого и ухожу от тебя. И вдруг я захохотал. Я залился счастливым смехом, и она оторопела. И от удивления прожила со мной еще две недели, хотя я ее об этом не просил. Если б я стал грозить ей или молить, рвать на себе волосы, она бы немедленно ушла, а так — она удивилась.
* * *
Леня — Жану-Луи:
— Если вы будете в Париже весной — приходите на выставку…
— Я никогда не покидаю Парижа, — ответил Жан-Луи. — Я родился в Париже и хочу тут умереть. Так что — очень может быть…
* * *
Якову Акиму рассказывала одна чиновница в Алма-Ате, что казахи очень охотно принимают на работу евреев, причем на руководящие посты.
— У них головы — казахские! — объяснила она Яше.
* * *
— Таджики к абхазам относятся как к братьям меньшим, как к малым сим… — говорил мой друг, писатель Даур Зантария.
* * *
— Писатель сродни охотнику, — заметил Даур. — Нельзя полуубить вальдшнепа.
* * *
— Это Москвина? — он спрашивал. — Как жаль, что моя фамилия не Сухумов.
* * *
— Ну, цветите, — сказала я Ковалю.
— Цветите? — переспросил Коваль. — Ты что, считаешь, что я еще цвету? Но плодоношу ли я, вот в чем вопрос?.. Мне кажется все-таки, что немножко плодоношу.
* * *
В пустынной «Малеевке» поздней осенью мы жили с маленьким Сережкой, а в номере напротив обитала с маленьким сыном Сашей некая Любовь Сергеевна.
Мне запомнилась удивительная история про ее попугая.
— У нас попугай говорящий, — рассказывала Любовь Сергеевна, — у него довольно богатый словарный запас: «Петруша, Петечка…» А Сашу он почему-то зовет «Сашка». Хотя у нас так никто его не зовет. Все зовут его «Александр», «Шура» и «Сашуля».
* * *
Записала радиопередачу про Юрия Коваля.
Он мне звонит после эфира:
— Марин! А ты не могла бы сделать точно такую же передачупро моих друзей — скульпторов Силиса и Лемпорта? А то им очень понравилось. Особенно Силису, потому что Лемпорт был в полуотрубе. Как они поют «Туфельки белые, платьице белое»! И я бы им подпел, «вошел в кадр»…
* * *
Леня, с нежностью глядя на восьмилетнего Сережу:
— Хороший у нас парень — не курит, не пьет…
* * *
У Лени на Урале пришли в гости к тете Кате. Она к нашему приходу пирогов напекла. А мы ей подарили банан. Она впервые встретилась с бананом.
— Только б их и ела! — радовалась тетя Катя. — Зубов-то нет!
— Вот видишь, — Леня говорит Сережке, — у тети Кати нет зубов. Это она конфеты в детстве рубала.
А та хохочет:
— Мы и не знали, что это!
* * *
— Ешь, пока не околе€шь! — потчует нас тетя Катя. — Чтоб потом сказали: «У тети Кати досыта пирогов наелись!» Вот эти сладкие — с конфетами, а несладкие — с солеными грибами и картошкой.
— Я лопну, — говорю, — и так уже четыре куска съела.
