Шайтанов очень удивился. Он подождал еще немного, потом приоткрыл дверь и сказал:
— Тут нельзя столько времени разговаривать.
Тогда она взяла и оторвала провод от телефонной трубки.
— Я пошел жаловаться, — сказал Игорь.
— Зачем?! — воскликнул Юзефович. — Это же такой колоритный случай!
— Так она потом тайно все обратно прикрутила! Сидит и опять разговаривает.
* * *
Оказывается, в Сыктывкаре так много националистов, что они разделились на четыре направления — Северное, Южное, Восточное и Западное.
* * *
Надя Мирошниченко:
— Я лично говорила своему учителю Куняеву: надо печатать Тимура Зульфикарова.
Учитель на это отвечал:
— Куда ж мы — азиатчину?
— У Тимура есть православные вещи, — вступилась за суфийского дервиша Мирошниченко. — Поэма «Иван Грозный».
— Почему Тимур должен писать про Ивана? А как же взаимообогащение культур?! — воскликнул уральский голубь мира Владимир Блинов.
Тут я привношу в этот разговор дымящуюся палочку индийских благовоний. Все как начнут кашлять.
— Если ты ее не погасишь, — говорят, — мы сейчас просто все умрем.
— Друзья мои! — говорю. — Запах благовоний изгоняет злых духов. Может, вы потерпите? И вам станет лучше?
А Мирошниченко — непреклонно:
— Нет буддизму и иудаизму на Русской земле!!!
* * *
Дарю Леониду Юзефовичу свою книжку про Японию, вижу, он пытается уклониться от моего дара.
— Да вы не беспокойтесь, она не заумная, — говорю я опрометчиво.
Пауза.
Юзефович:
— Я и заумную могу прочитать…
* * *
Во Франкфурте меня поселили в номере со Светланой Василенко, мы спали на большой двуспальной кровати, что нас очень сблизило. Я просыпаюсь, а Василенко уже утренняя, свежая, подкрашивает ресницы и говорит:
— Я стала краситься совсем недавно. Год назад я была в Варшаве, все: «Варшава, Варшава» — давно хотела побывать. Мы пришли в костел, и я обошла его, а сзади — пустынное такое место, вид на мост открывается. Вдруг смотрю, бежит мужик — и прямо ко мне. Подбежал — как даст мне в глаз, схватил сумочку и был таков. Я — кричать! На каком языке — не знаю. «А-а-а!» Глаз у меня заплыл синим, зеленым, фиолетовым. А там одна в делегации — она была когда-то начальником по снабжению, потом написала «Записки на бюстгальтере», у нее большая такая грудь! — говорит: «Я тебя накрашу». Припудрила, губы подкрасила, ресницы, очки полутемные. Я вышла открывать конференцию, все говорят: «Свет, как ты хорошо выглядишь!» Вот с тех пор я…
* * *
Совместное житье во Франкфурте было сюрпризом для российских писателей, но не для всех приятным. Прозаик Анастасия Гостева очутилась в номере с поэтом Еленой Шварц, та беспрерывно курила, а Настя практикует древние восточные техники, им трудно было дышать одним воздухом.
— Мне плохо с ней, — говорила Настя, — а ей-то каково? В одном помещении с ней держат молодого жестокого варвара. Стихи ее мне не нравятся. А она сказала при мне: «Кто? Эта что пишет? Да какую-то компьютерную хуйню». Я даже спросила их: «Я вам не мешаю?»
Возможно, в редкие минуты перемирия Елена Шварц поведала Насте, а может, ей рассказал Николай Кононов, что однажды Елена Шварц пригласила Кононова в гости. Он приходит, а там — поминки по коту. Фотография кота в черной рамочке, рюмка водки, прикрытая черным хлебом. Кононов сказал: «Я не буду поминать кота. Я считаю, что у кота нет бессмертной души». И Елена Андреевна с ним год не разговаривала.
— …Ну что ему — трудно было помянуть кота? — спросила Настя.
* * *
Профессор славистики из Киото Яско Танака, желая быть запредельно вежливой, называла меня по имени-отчеству:
— Марина ЛЮБОВНА.
* * *
Встречает меня во дворе моя бывшая напарница по игре в большой теннис.
— Марин, — говорит, — мне, знаешь, какой диагноз врач поставил? Вторая степень ожирения!
* * *
У нас в ДЭЗе Федя, слесарь, когда-то клоуном работал в цирке. Годами рассказывает, как он выходил на манеж, какие были репризы, — в раж входит, чечетку отбивает. А тут руку сломал — надо ставить гипс.
— Стакан! — сказал Федя.
Ему дали.
— Теперь гипсуй!..
* * *
На Ваганьковском кладбище, на памятной металлической дощечке — эпитафия:
«Озерецкий Вл. Ник.
Жизнь прожил, Словно и не жил.
Внук ненадолго Память сохранил».
* * *
Звонит подруга Наталья и сообщает, что у нее открылись паранормальные способности.
— Иду, — говорит, — смотрю, собака хромает, я направляю к ней свою целительную энергию, и та — бежит как ни в чем не бывало. Все лечу: сломанные носы, ожоги третьей степени, кости мягкими становятся в моих руках — как пластилин, срастаются переломы, горб сняла 80-летней старухе, с ними же никто сейчас не возится. А теперь две бабки, которых я на ноги поставила: «Дай нам крылья, — говорят, — мы хотим летать!» Вот найди мне урода, найди! Увидишь, что я из него сделаю — причем бесплатно! У меня сын — директор фирмы, он звонит мне, спрашивает: «Тебе от меня надо что-нибудь?» Я говорю: «Любви и денег». Он спрашивает: «Сколько?»
* * *
Леня:
— Можно я тебя поцелую в противооспенную прививку?
* * *
Когда мы подъезжали к Тулузе, Лена Книжникова показала мне из окна электрички огороженный забором пустырь с парочкой старых самолетов:
— Это аэродром Aeropostal, откуда Экзюпери летал в Африку. Хотели сделать музей, но… видимо, здесь будут строить арабский район…
* * *
Водитель Айнер, возивший Леню с Луной по ночному Парижу:
— Мы жили в Польше, древний аристократический род. Моего прапрадедушку сожгли крестьяне в бунт, и прапрабабушка вынесла прадедушку, накрыв его и спрятав под знаменами с фамильными гербами. Они бежали из Польши в Латвию. А мой прадедушка — у него только-только родилась бабушка — зажегся революцией. «Ты что? Куда??? — ему все говорили. — Твоя родная кровь!..» Нет, ему надо — к большевикам. Вот он как раз и есть латышский стрелок, который «золотой эшелон» защищал, в Красноярске похоронен…
* * *
Продюсер Ольга Осина про кого-то:
— Боюсь, он плохо кончит.
— В отличие от нас, — заметил Айнер, — которые кончат хорошо.
* * *
Леня, показывая мне очередной снимок Луны в саду Тюильри:
