— А танцы будут? — спросила наконец Ольга. — А то Москвина хочет с Васильевым потанцевать.
* * *
* * *
В мастерскую к Тишкову Лёне приехала теннисистка Штефи Граф. Она прижала к себе даблоида, надела даблоидный шлем, смотрела на художника влюбленными глазами и вообще не собиралась от него уходить, хотя у нее в Москве — Кремлевский турнир, матч с мэром и вообще полно всяких дел.
— Придется мне стать чемпионкой мира по теннису, — тревожно сказала я, — и сразиться со Штефи Граф.
— Да ладно, — махнул рукой Леня. — Пока ты станешь чемпионкой, она уже сойдет.
* * *
Ольге позвонила мама и сказала:
— Вот вы не ездите к дедушке на кладбище, а его выкопали и выбросили!
* * *
Карикатурист Игорь Смирнов пришел к карикатуристу Борису Ефимову. Тому 108 лет. Он открывает дверь и говорит:
— Игорь! Все. Чувствую, что начал стареть.
— А как этот проявляется? — спрашивает Смирнов. — Что? Поясница? Или что?
— Стихи начал забывать, — сказал Ефимов.
* * *
Мой деверь пожаловался, что работать ему осталось два месяца до пенсии, молодые теснят, подпирают со всех сторон, а я, говорит он, как хромая утка.
— Тебя надо на «кладбище слонов», — сказала Левина сестра Надя. — У нас на работе было такое место — туда ссылались все доктора наук, старые завлабы, которых неудобно было выгнать взашей из-за их заслуг, вот они сидели в одном отделе на полставки, и все к ним приходили за советом.
* * *
Анатолий Мороз, главный редактор журнала «Пионер», вспоминал, как его знакомый, впервые очутившись за границей, ради интереса пошел в кино на какую-то порнушку. Анатолий Степанович случайно встретил его на улице, когда тот в разгар вакханалии выскочил из кинотеатра — весь в поту, сам красный, уши красные!
— Лучше б я на эти деньги, — сказал он, отдуваясь, — внучке шапочку купил!
* * *
— В свою новую повесть «Бильярд по-кармановски», — сказал Юрий Коваль, — я смело ввел эротическую сцену — поцелуй через бочку с солеными огурцами.
* * *
В «Малеевке» по дороге в столовую в сумерках я встретила эксгибициониста. Эта встреча так меня удивила, что я описала ее в одной из глав романа «Гений безответной любви».
Главу для пробы я дала почитать поэту Якову Акиму. Думала, это его позабавит.
Смотрю, он ни разу не улыбнулся и с каждой страницей становится все мрачнее и задумчивей. Я заподозрила неладное и спрашиваю:
— А знаете ли вы, Яков Лазаревич, кто такой эксгибиционист?
— Нет, — он честно ответил. — Но это и неважно. В твоем романе кто-то столечко поймет, — он показал пять миллиметров. — Кто-то вот столько, — и он увеличил расстояние, как рыбак, рассказывая о пойманном карасе. — Кто-то столько! — он распахнул объятия. — А кто-то вообще ничего! — мой учитель уронил руки на колени. — Но интересно будет всем! — закончил он благожелательно.
* * *
На Тверской стоит и с кем-то беседует Александр Аронов. Я прохожу мимо и получаю в подарок от него незабываемую крылатую фразу:
— Живым бы быть, остальное все хуйня!..
* * *
— Открыла газету, увидела — АРОНОВ, в черной рамочке, — рассказывает Марина Бородицкая. — Выскочила из дома, стала метаться по городу, нырнула в какую-то забегаловку — совершенно одна, — взяла рюмку водки и выпила ее, глотая слезы. Потом вышла на улицу и почувствовала: без Сашки Аронова — как город осиротел! 67 лет, — вздохнула она. — Да, в общем-то, для сильно пьющего поэта — это немало…
* * *
Марина переводила сборник английской поэзии семнадцатого века. Перевела четырнадцать английских поэтов, уже с облегчением поставила «Fin». Снизу приписала «Ура!». А потом, после восклицательного знака нарисовала вопросительный… и принялась переводить пятнадцатого, которого исключили из списка за то, что он дружил с Кромвелем.
— Ну и что? — сказала сама себе Бородицкая. — Мало ли кто с кем дружил?
* * *
Я подарила свою книжку о путешествии в Японию зубному врачу Алексею Юрьевичу. Он читает — а там сплошь про дзэн-буддизм и совсем ничего про интересующую его японскую технику.
— Знаете, чем вы отличаетесь от Дины Рубиной? — сказал он мне прямо. — Рубина пишет то, что интересно и ей, и читателю. А вы пишете то, что интересно только вам.
* * *
В Доме литераторов на семинар молодых писателей, который мы вели с Бородицкой, я зазвала Юрия Коваля и его друга — писателя и художника Леонида Сергеева. Как раз они направлялись из ресторана в гардероб.
— Только учти, мы очень нагрузились, — сказал Леонид Анатольевич. — Я еще ничего, а Юрка совсем плохой.
Ну, я их привела, пышно представила, все с замиранием сердца уставились на них.
— Читайте, — говорит Коваль.
Прослушав небольшой рассказ, Юрий Коваль обратился к автору:
— Дай мне страницу посмотреть. Ой, не вижу ничего. Лень, у тебя очков нет? Ни у кого нет очков для меня? Ладно, издалека постараюсь разглядеть. Уже вижу, что рассказ — длинен. «— Хорошо! — испуганно вскричал папа». Что это еще за «испуганно вскричал»? Диалог должен говорить сам за себя. Надо тебе — скажи «сказал». А лучше — ничего. Я ж не говорю: «сказал разгневанный Юрий Иосич»!
— Дурак ты, Юрка! — вмешался в разговор Сергеев Леня. — Глаза-то залил, вот и придираешься. В литературе нет готового рецепта! А Скотт Фитцжеральд? А Хемингуэй? Что хотели, то и писали! Мне рассказ понравился. Есть интонация, и у него лицо талантливое!
Они закурили.
— Запомните, — произнес Коваль, и мы запомнили это навсегда. — Главное — не опускаться до современности! Как Генка Снегирев говорил мне. Я стал ему читать: «На дачном участке росли три сосны…» «А я и слушать не буду дальше, — сказал Снегирев. — Что это за „на дачном участке“? Надо работать вечными категориями!» И я начал так: «Росли три сосны…»
* * *
— Запомни, если ты кильнулся на каяке, — учил меня знакомый Кукин, — не надо звать, кричать, суетиться, а надо, как учили, — глотать воду. Мы как-то с Колькой малокровным кильнулись. Я бы доплыл, а Колька — нет. Я говорю: «Ну, я тебя не брошу, не поплыву, с тобой останусь. Давай, — говорю, — глотать воду, как учили». Но нас спасли. Кто-то проплывал мимо…
* * *
— Нельзя простить и не дать! — говорила мне Дина Рубина. — Это две вещи несовместные, как гений и злодейство! Едва только встанет этот вопрос, сразу давай, без промедленья, хотя бы ради мира на Земле!..
* * *
— Сидим с Михалковым в президиуме на открытии «Книжкиной недели», — рассказывает Яков Аким, — дети сделали поэтический монтаж, чтецы, певцы, танцоры, звучат приветственные речи, поздравления. Вдруг Михалков наклонился ко мне и сказал: «В-вот так и ж-жизнь пройдет…»
