— В самой лучшей воскресной одежде мы стояли на дороге в Эшвилл и ждали, когда священник заберет нас, — рассказывал Найлз.
Из родственников их сопровождала только бабушка, дядья придерживались мнения, что этот человек менее достоин их присутствия на похоронах, чем сука, больная чесоткой. Дорога в Эшвилл состоит из крутых поворотов, и Старлу с Найлзом тошнило.
— Моей маме, на ее деревенский вкус, церковь в Эшвилле показалась чересчур нарядной. Мать никогда не сталкивалась с пресвитерианами.
[122]
Волнуясь, они с бабушкой нарисовали в книге посетителей неровные кресты и прошли вперед, чтобы посмотреть на тело.
Рассказывать дальше Найлзу было очень тяжело. Он придвинулся поближе к огню и только затем продолжил.
Мама принялась голосить и оплакивать покойника на старинный манер — уж точно не так, как было принято у эшвиллских пресвитериан. Люди смотрели на семейство Найлза словно на инопланетян. Когда мать принялась целовать мертвое лицо мужа, к ней подошла женщина и строго спросила, что такое она вытворяет. Брайт повернулась к ней и закричала на всю церковь:
— Оплакиваю мужа, отца двух моих детей. Вы не против, городская леди?
Найлз оценил угрозу, которой было чревато поведение матери, увидев преподобного Грабба — тот с ужасом в глазах совещался со служителем. Преподобный Грабб хотел подойти к матери, но его опередила другая женщина, она сказала:
— Я венчалась с этим мужчиной в этой церкви восемнадцать лет назад. Там в первом ряду стоят трое наших сыновей. Мы требуем, чтобы вы покинули этот храм. Вам тут не место.
— Преподобный Клайд Грабб обвенчал меня с покойным перед Богом, в присутствии всех моих родственников шесть лет тому назад, когда я носила сына, Найлза, — ответила Брайт. — А вот и наша дочь Старла. И вы еще будете говорить, что мне тут не место? Я его самая что ни на есть законная жена перед Богом и людьми.
Тут эшвиллская миссис Уайтхед сделала большую ошибку, обратившись к старшему привратнику:
— Вышвырните ее отсюда. Только без шума.
Хоть Эшвилл и находится в горах, но горожане давно забыли, каков нрав у горных жителей. В горах гордость произрастает так же обильно, как лавр, эту истину Миссис Аристократка из Эшвилла усвоила даже слишком глубоко, когда взбешенная мать Найлза выхватила из-за пояса охотничий нож и вонзила его в спину отвернувшейся соперницы. Рана была глубокой, но не смертельной. Найлз обреченно смотрел, как двое привратников скручивают его мать. Вскоре один из них оказался на полу, из плеча у него торчал охотничий нож бабушки. В благопристойной церкви начался бедлам.
— Маму мы больше никогда не видели. И бабушку тоже. В тот день начались наши скитания по приютам. Мы со Старлой верили: мама с бабушкой разыщут нас. Нам сказали, что их обеих посадили в тюрьму. Но мы твердо знали, что, когда их выпустят, они не успокоятся, пока не найдут нас. Эта вера поддерживала нас много лет. Только эта вера, и больше ничего, — закончил Найлз.
— А я до сих пор в это верю, — сказала Старла. — Они по-прежнему нужны мне.
— Завтра я покажу тебе их могилы, — ответил Найлз. — Там, на холме. На семейном участке кладбища.
Вопль, который разнесся по дому, мог вырваться только у человека, рожденного в горах. В нем была бездна не выразимого словами горя, и оно сокрушило Старлу, как ураган. Мы кинулись наперебой успокаивать ее, но есть раны, которые не излечиваются, и есть боль, которая не утихает с годами. В тот вечер Фрейзер обняла Найлза и больше его не отпустила.
Утром перед объездом мы побывали на кладбище и помолились над могилами двух женщин, которые выросли в моих глазах до таких масштабов, что мне казалось, будто я пришел в святилище богинь.
После этого мы заехали в ресторан на озере Люр, и я сказал всем, чтобы заказывали, кто что хочет. Из ресторана я позвонил родителям и сообщил им хорошую новость: мы возвращаемся в Чарлстон, и Найлз с нами. Мать заверила меня, что ни в приюте, ни в школе, ни в полиции у Найлза не будет никаких неприятностей. За побег его не накажут. Чэда Ратлиджа она исключила из школы на неделю и едва не подралась в своем кабинете с его родителями. Напоследок мать с отцом пожелали нам «гладкой дороги и удачи», они сказали: «Ты молодец, сынок». Я купался в родительской любви, даже голова кружилась. Как ни верти, а с родителями мне повезло, таких нет ни у кого из моих друзей.
С глазу на глаз Найлз рассказал мне то, о чем умолчал при всех. Его мама вышла из тюрьмы и после бесплодных попыток разыскать детей повесилась на дереве недалеко от дома, где мы провели ночь. После похорон дочери бабушка пришла на ее могилу и пустила пулю себе в висок. Найлз не хотел говорить об этом при Старле, боялся, что она не выдержит. Я согласился, что он прав, и ничего не рассказал ей об ужасном конце матери и бабушки даже после того, как мы поженились и начали нашу мучительную совместную жизнь.
Меня до сих пор терзают сомнения, правильно ли я поступил, скрыв от Старлы правду о смерти ее матери, — учитывая то, что случилось потом с ней самой.
Глава 23
Дым и туман
Однажды вечером, вскоре после того, как мы вернулись с гор, раздался звонок в дверь. Отец занимался с Айком Джефферсоном тригонометрией, а с Бетти Робертс — физикой, помогал им делать домашнее задание. Он и пошел открывать. Тревор за фортепиано наигрывал Шуберта, потому что, по его словам, вечер был на редкость «шубертовский». Это была одна из причуд Тревора, без которых мы его уже не мыслили и о которых потом вспоминали спустя многие годы. Мы с Шебой, сидя бок о бок за двумя швейными машинками, строчили не покладая рук праздничные наряды для Бетти и Старлы. Девочкам приходилось все время отрываться от учебников, чтобы Шеба могла снять с них мерки. Платья получались просто загляденье — «улет башки», как безапелляционно заявила Шеба. Найлз тихо корпел над уроками в моей комнате. А музыка окрашивала этот вечер на свой лад, привносила в него ноту грусти, вряд ли кому-то из нас желанной.
Отец открыл дверь. В полоске света стоял, зажатый между сестрой и подругой, Чэд Ратлидж. Мы с Шебой не поднимали головы от шитья, пока музыка резко, на полутакте, не оборвалась. Чэд, Молли и Фрейзер вошли в комнату одновременно с моей матерью, которая появилась из своей спальни в дальней части дома. Все мы обескураженно молчали. Найлз, почуяв неладное, сбежал с лестницы и застыл на пороге, увидев Чэда.
— Это я попросила Чэда и девушек зайти, — заговорила мать. — После возвращения с гор вы объявили Чэду бойкот. В школе с ним никто не разговаривает, он находится в положении изгоя. Он совершил дикий, почти непростительный поступок. Однако нет такого преступления, которое не подлежит прощению. Об этом в один голос твердят нам литература, искусство и религия. Чэд?
Тот сделал шаг вперед, явно смущенный под нашими враждебными взглядами. Открыл рот, чтобы что-то сказать, смешался, прокашлялся и наконец заговорил. В его запинающемся голосе не осталось и капли ратлиджевского высокомерия.
