— А я о своих как-то не думала, — улыбнулась мне Ли, проследовав за Джоном Хардином в маленькую комнату причудливой формы, которую почти полностью занимал гамак.
— Это комната для гостей. У меня до сих пор гостей еще не было, но, если появятся, спать будут здесь. А ты, Ли, можешь приходить сюда, когда захочешь. Без приглашения.
— Спасибо большое, Джон Хардин. Очень любезно с вашей стороны.
— Но остальным членам моей семьи вход воспрещен. Так что держись подальше от моей собственности, Джек!
— Не очень-то и хотелось! — огрызнулся я.
Я чувствовал себя переростком, и, перемещаясь из одного крошечного помещения в другое, внезапно ощутил приступ клаустрофобии. Переходить из комнаты в комнату оказалось не так-то просто, да и почва под ногами была уж больно зыбкой, словно я очутился на борту яхты, стоявшей на якоре в открытой бухте в ветреный день. Джон Хардин украсил стены своей гостиной картинами, подаренными его товарищами по несчастью из больницы штата. Картины были похожи на марки, выпущенные в стране, которая привлекала к себе ночными кошмарами своеобразную породу туристов.
— Все художники — шизофреники, — сообщил нам Джон Хардин. — Ты это знала, Ли?
— Я так не думаю.
— Они видят мир в искаженной перспективе. И пишут то, что знают лучше всего, — деформированный мир.
— Это все ваши друзья? — заинтересовалась Ли.
— Единственные стоящие друзья. Те, что по крайней мере год сидели на хлорпромазине
[155]
. Хлорпромазин уносит тебя далеко от самого себя, и искусство становится единственной подсказкой, говорящей о том, что ты все еще здесь.
— Очень мило, — произнесла Ли, явно опасаясь сказать что-то не так своему вечно взвинченному, слишком чувствительному дяде. — А можно мне тоже написать несколько картин для вашей гостевой комнаты?
Лицо Джона Хардина смягчилось, и он сказал:
— Я буду хранить их вечно. Можешь быть уверена.
— Я нарисую пьяццу Фарнезе в Риме, — пообещала Ли. — Я так по ней скучаю, что, стоит закрыть глаза, вижу ее во всех подробностях.
— Неужели ты так сильно по ней скучаешь, дорогая? — удивился я.
— Конечно, папочка. Ведь это же мой дом.
— Твой дом — Уотерфорд, — вмешался в разговор Джон Хардин. — Все остальное — всего-навсего местный колорит.
— Но ведь я выросла в Риме, — возразила Ли. — Вам бы там очень понравилось.
— Никогда не любил людей, которые не говорят по-английски, — заявил Джон Хардин. — Мне всегда казалось, что они что-то скрывают.
— Это просто смешно! — не выдержал я. — И очень типично для жителя Юга.
— Ну и пусть! — ответил Джон Хардин и, повернувшись к нам спиной, направился в самую большую комнату.
Здесь стояли три шезлонга, висел гамак и был сделан выход на крыльцо с экраном от насекомых. Джон Хардин продемонстрировал настоящий плотницкий талант, и, несмотря на неустойчивые полы, комнаты неожиданно естественно перетекали одна в другую, как воплощенная мечта дерева именно о таком доме. Бриз гнал на берег волны и извлекал семьсот самых разных звуков из подвешенных колокольчиков, которые звенели, точно кусочки льда в серебряных кубках. И атмосфера в лесу сразу же менялась, совсем как в зрительном зале, когда оркестранты начинают настраивать инструменты. Мне эти звуки казались довольно нестройными, но на Джона Хардина они, похоже, действовали успокаивающе.
Он вынул из кармана листок бумаги и прочитал что-то про себя, а потом обратился к Ли:
— Я тут кое-что написал, и мне нужна твоя помощь. Вчера я заметил, что ты хорошо разбираешься в отношениях между мужчинами и женщинами.
— Нет, — удивилась Ли. — У меня и мальчика-то никогда не было.
— Но ты ведь знаешь, как мне надо говорить с Джейн Хартли, чтобы произвести на нее впечатление.
— Оставайтесь самим собой, Джон Хардин. Ей это понравится.
— А что, если ты будешь играть роль Джейн, а я — самого себя? — попросил он.
— Господи Иисусе! — воскликнул я.
— Все нормально, папочка, — остановила меня Ли. — Джон Хардин, читайте этот ваш текст, а я попробую сыграть роль мисс Хартли.
— Она натуралист. Ученый. Поэтому мне следует попытаться вести разговор на интересующую ее тему. Дать ей сразу понять, что нас с ней волнует одно и то же. Итак, мы сели за стол и заказали ужин. Лично я — только овощи. Вдруг она окажется вегетарианкой и ненавидит людей, употребляющих в пищу животных, которых она поклялась защищать?! Тогда весь вечер может пойти насмарку.
— Я заказала бы то, что вам самому нравится, Джон Хардин, — посоветовала Ли.
— Хорошая идея, — сказал он, записывая что-то на своей бумажке. — Тогда я закажу рыбу. Ведь как мне известно, некоторые вегетарианцы иногда едят рыбу. А я люблю рыбу. Ну, теперь скажи что-нибудь. Притворись, что ты Джейн.
Ли задумалась, а потом сказала:
— Какой у вас сегодня красивый галстук, Джон Хардин. Он так подходит к вашему костюму. Как хорошо, что вы уже не нудист.
Джон Хардин смутился, сверился со своими записями и произнес:
— Вы знали, Джейн, что мужская особь ночной бабочки испускает звуковые волны такой силы, что они могут убить в полете других насекомых?
Он взглянул на Ли, которая была явно озадачена, но спокойна.
— Нет, я этого не знала. Как интересно!
— Мужская особь ночной бабочки наводит страх на всех насекомых, — глядя в записи, сообщил Джон Хардин. — А вы знали, что, согласно последним исследованиям, аллигаторам ретриверы на вкус нравятся больше, чем французские пудели? Ученые полагают, что, поскольку аллигаторы обитают возле полей для гольфа и летних резиденций, они уже включили домашних собак в свое меню.
— Бедные собачки, — искренне ужаснулась Ли.
— Джейн, не правда ли, сегодня чудесная погода? — прочитал Джон Хардин.
— Да, с каждым днем становится все теплее, Джон Хардин, — согласилась Ли и посмотрела на меня, чтобы проверить, хорошо ли она играет свою роль, а когда я кивнул, продолжила: — Как думаете, завтра не будет дождя?
— Забавно, что вы спросили о дожде. Он напоминает мне о снеге. Вы знали, что самка белого медведя прикрывает нос лапой, когда охотится на тюленей возле полыньи? Это потому, что нос у нее черный, а снег вокруг такой белый. Медведица становится невидимой. Она подкрадывается к тюленю и убивает его.
— Откуда вы столько знаете о природе? — поинтересовалась Ли.
Джон Хардин улыбнулся и выбрал нужный кусок из текста.
— Потому что я убежден: человек является частью природы и изучать природу — значит познавать самого себя. Паук съедает муху так же, как человек — чизбургер. Все в природе взаимосвязано и все похоже.
