— Вы ознакомились с детской повестью? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.
— Разумеется.
— И что вы о ней думаете?
— А что, черт побери, я должен думать? Это история о моей семейке!
— С чего вы взяли?
— Во-первых, я не идиот. Во-вторых, умею внимательно читать. А в-третьих, в процессе изучения текста я натолкнулся на тысячи мелочей, которых никакая Рената знать не может. Доктор, я отлично понимаю, почему Саванна воспользовалась псевдонимом. Если бы моей матери попалась на глаза эта повесть, она бы дочери голову оторвала. Саванне не понадобилось бы себя убивать. Мать бы собственными зубами вырвала у нее печень. Итак, повторяю: кто такая Рената? Каковы их с Саванной взаимоотношения? Лесбийская связь? Не бойтесь, меня это не шокирует. У Саванны были любовницы. Некоторых я видел. Даже готовил им сэндвичи с молодой фасолью и угощал супом из картофельной шелухи. Саванну вечно тянуло к самым тоскливым мужчинам и женщинам. Мне все равно, с кем она трахается. Но я требую от вас объяснений. Я здесь полтора месяца и только один раз навестил свою сестру. Почему? Видимо, на то есть причина. Может, это Рената довела Саванну до такого состояния? Если так, то я найду эту грымзу и вышибу из нее все мозги, если они у нее есть.
— И вы бы отважились ударить женщину? — осведомилась доктор. — Вы меня удивляете.
— Если из-за этой женщины Саванна резала себе вены, я бы ей кишки выпустил без колебаний.
— Рената — подруга Саванны. Пока это все, что я могу сообщить.
— Не юлите, доктор. Я не заслуживаю такого обращения. Я делал все, о чем вы просили. Я выложил столько информации о своей семье. И я…
— Вы лжете, Том, — ровным голосом перебила меня Сьюзен.
— Что вы имеете в виду?
— Вы умолчали о тех событиях, которые действительно важны. Вы подали мне историю своей семьи так, словно это хроника для потомков. Если судить по вашим словам, то получается вот что. Дед — настоящий человек. Бабушка — экстравагантная особа. Отец — мужчина со странностями, который лупил своих детей, когда напивался. Зато мамочка у вас — принцесса, она держала вас силой своей любви.
— Учтите, Лоуэнстайн, я еще не дошел до конца. Я пытаюсь излагать все последовательно, чтобы в вашей голове не было путаницы. В первый день нашей встречи вы вручили мне кучу пленок с бредовыми выкриками Саванны. Некоторые из них были и остались для меня полной бессмыслицей. Не имея представления о начале, вы не поймете концовки.
— Но даже начало у вас пронизано ложью.
— Откуда такая уверенность? Уж о чем, о чем, а о нашем детстве я знаю гораздо лучше вас.
— Возможно, вы лучше меня знаете лишь одну из версий вашего детства. Назовем ее информативной. Да, она принесла мне немало пользы. Но факты, которые вы опускаете, ничуть не менее важны, чем те, о которых вы говорите. Не надо мне так много рассказывать про вас и вашего брата — эдаких современных Тома Сойера и Гека Финна. Давайте лучше о девочке, которая год за годом послушно накрывала на стол. Она интересует меня гораздо больше.
— Саванна наконец открыла рот, — догадался я. — И потому вы не позволяете мне видеться с ней.
— Вы в курсе, что не я, а Саванна решила не встречаться с вами. Однако ваши истории очень сильно ей помогли. Благодаря им Саванна вспомнила то, что давным-давно подавила в себе и заставила забыть.
— Каким образом? Саванна не слышала ни одной моей фразы.
— Слышала. Я записывала вас на пленку, и кое-что мы с ней прокручивали, когда я приходила в клинику.
— Еще один Уотергейт! — Вскочив, я принялся расхаживать по кабинету. — Извольте связать меня с судьей Сирика
[151]
. Доктор, я требую размагнитить эти пленки или использовать вместо углей, когда в следующий раз вы будете жарить барбекю у себя на террасе.
— Я часто фиксирую таким способом свои сеансы с пациентами. В этом, Том, нет ничего необычного. Вы же клялись, что готовы сделать все ради спасения своей сестры. Я поймала вас на слове. Так что садитесь, и нечего мне угрожать.
— Я и не собирался. У меня руки чешутся отколотить вас как следует.
— Том, давайте спокойно обсудим наши разногласия, — предложила доктор Лоуэнстайн.
Я тяжело плюхнулся на мягкий стул и вновь уставился на невозмутимое лицо Сьюзен.
— Знаете, Том, чего я больше всего опасаюсь? Почему против вашего визита к Саванне? Я боюсь вашего мужского эго, переполненного жалостью к себе.
— Сейчас, доктор, вы видите перед собой полностью побежденное мужское эго, — раздраженно заметил я. — Вам не о чем беспокоиться. Жизненные обстоятельства нейтрализовали его.
— Ничего подобного! Я еще не видела мужчину, который бы не стремился любой ценой оставаться мужчиной. А вы — один из самых худших экземпляров.
— Вы абсолютно не разбираетесь в мужчинах, — заявил я.
— Так научите меня, — со смехом предложила она. — У нас есть на это десять минут.
— Поганые у вас сегодня шутки, доктор. Между прочим, быть мужчиной не так легко, как вам кажется.
— Том, я уже слышала эту печальную песню. Половина моих пациентов мужчин пытаются заручиться моей симпатией и хнычут о том, как им сложно жить в мужской шкуре. Мой муж применяет ту же гнилую стратегию, не зная, что эти фразы звучат у меня в кабинете на неделе по пятьдесят раз. Сейчас вы начнете плакаться, как тяжело нести на своих плечах груз мужской ответственности. Я угадала, Том? Что-нибудь в духе сентиментальных старых фильмов: «Знаешь, малышка, до чего я выматываюсь? Я ведь тащу на себе дом и семью». Не тратьте время. Все это мне знакомо.
— В общем-то, Лоуэнстайн, у мужчин всего одна трудность. Современным женщинам ее действительно не понять. Во всяком случае, Саванне и ее радикальным подругам-феминисткам. Стоило нам с Люком приехать в Нью-Йорк к сестре, как ее шумные приятельницы начинали на нас кричать. Наверное, Саванна думала, что эти вопли пойдут на пользу ее неотесанным братьям. Еще бы, ведь они не в курсе, что все мировое зло болтается у них между ног и называется пенисом. О, эти радикальные феминистки! Храни меня Бог от дальнейших столкновений с ними. Благодаря Саванне я наслушался их речей больше, чем кто-либо из мужчин-южан. Видимо, эти тетки и девицы были уверены, что у них есть право орать на меня с интервалом в сорок восемь часов. А потом я от избытка благодарности за их уроки засуну свое достоинство в миксер и нажму кнопку.
— Помнится, в нашу первую встречу вы отрекомендовались мне феминистом.
— Я и есть феминист. Один из тех жалких пентюхов, которые научились взбивать суфле и готовить вкусный беарнский соус, пока их жены вскрывают трупы и утешают раковых больных. Мы живем в дурацкое время, доктор. Стоит мужчине объявить себя феминистом, и на него градом сыплются насмешки. Когда я обсуждаю это со своими друзьями, они хихикают и рассказывают мне свежий похабный анекдот. Когда я говорю об этом южным женщинам, они смотрят на меня с крайним презрением. Они рады, что появились на свет женщинами и что им открывают дверцы машин и пропускают вперед. Но паршивее всего сказать об этом феминисткам. Они тут же примут мои слова за елейный покровительственный жест и сочтут опасным шпионом, который внедрился в их сплоченные ряды. Однако я действительно феминист. Я — Том Винго, феминист, консерватор, белый либерал, пацифист, агностик и потому не принимаю всерьез ни себя, ни других. Я подумываю подать заявление о пожизненном членстве в стане деревенских чурбанов, дабы вернуть хоть малую толику самоуважения.
