— Эй, Герберт! — крикнул я. — Южный парень завладел вашим инструментом. Торопитесь, а то пропустите самое интересное.
Когда они прибежали на террасу, я стоял у ограждения, держа скрипку в вытянутой руке. Восемью этажами ниже по ярко освещенной улице неслись машины.
— Том, это же Страдивари, — сделал большие глаза Мэдисон Кингсли.
— Спасибо, я помню. Слышал раз пятьдесят за вечер, — с веселой небрежностью бросил я. — Симпатичная штучка. Напоминает леденец на палочке. И еще кое-что.
— Винго, она стоит триста тысяч долларов, — заметил Герберт, в интонациях которого я уловил легкую тревогу.
— Это пока, Герби. Когда я швырну ее вниз, за нее и десяти центов не дадут.
— Том, вы сошли с ума? — вмешалась Сьюзен.
— Несколько раз со мной такое бывало. Но сейчас я более чем нормален. Извинитесь перед своей женой, Герберт. Я люблю вашу жену. Думаю, она могла бы стать мне самым лучшим другом за всю жизнь.
— Вы просто блефуете, Том, — заявил Герберт.
Что-что, а восстанавливать самообладание он умел. Его голос обретал прежнюю уверенность.
— Возможно. Но как я это делаю! Вы только взгляните, маэстро! Я подкинул скрипку в воздух и поймал ее на лету, перегнувшись через перила балкона.
— Инструмент полностью застрахован, — холодно произнес Герберт.
— Пусть так, Герби. Но если он шмякнется вниз, другого шедевра Страдивари вам не видать.
— Том, вы можете не уважать Герберта. Но скрипка — действительно произведение искусства, — упрекнула меня Кристина.
— Проси прощения у жены, гадина, — велел я Герберту.
— Я очень виноват перед тобой, Сьюзен, — пробормотал он. — А теперь, Винго, верните мне скрипку.
— Погодите, маэстро. Извинитесь перед друзьями за то, что без их разрешения потащили свою подружку на Барбадос.
— Кристина и Мэдисон, не держите зла за ту зиму.
— Больше раскаяния, Герби, — приказал я. — От души. Отключите всякую иронию, иначе ваша скрипочка будет прыгать между такси, словно пляжный мячик.
— Кристина и Мэдисон, я плохо поступил. Простите меня, пожалуйста, — уже без иронии произнес Герберт.
— Твое извинение с благодарностью принимается, — откликнулась Кристина.
— Вот так-то лучше, Герберт, — похвалил я. — Искренность творит чудеса. Остался я. Извиняйтесь за свое непростительное нарушение правил приличия за столом. Печально, что вы не позволяете жене заводить друзей. Впрочем, это не мое дело. Но вы не имели права так себя со мной вести. Слышите, скунс от музыки? Ни малейшего права.
Вудруфф посмотрел на Сьюзен, затем на меня.
— Прошу прощения, Том.
— В вашем голосе, Герберт, недостаточно раскаяния. — Я покачал головой. — Имейте мужество выдержать это унижение. Проявите немного смирения, прежде чем я навсегда покину этот дом. В противном случае бомжи пустят куски вашей драгоценной скрипки на зубочистки.
— Я виноват перед вами, Том. Очень виноват. — Герберт помолчал и добавил: — Сьюзен, я бы и так это сделал, даже если бы он сейчас не угрожал мне.
— Вот так-то лучше, Герби. — Я подал ему скрипку. — Лоуэнстайн, если я вас обидел, приношу свои самые глубокие извинения.
Устраивать церемонию прощания было ни к чему. Я молча вышел из квартиры и вызвал лифт.
Я стоял на улице и ловил такси, когда за моей спиной раздался голос Сьюзен Лоуэнстайн.
— Так вот почему у тебя в глазах вечная печаль, — сказал я ей. — Надеюсь, сегодня ты многое расставила по местам.
— Ты когда-нибудь занимался любовью с психиатром? — поинтересовалась она.
— Нет. А ты когда-нибудь занималась любовью с футбольным тренером?
— Тоже нет. Но завтра утром я рассчитываю дать другой ответ.
Я поцеловал Сьюзен, такую красивую в своем черном платье. Это было началом моей самой удивительной ночи на Манхэттене.
Проснувшись воскресным утром, мы вновь занялись сексом. Солнце грело мне спину. Кровать сестры вовсе не казалась нам узкой. Потом мы уснули, обнявшись, и проспали до десяти. Я встал первым.
Пройдя в гостиную, я высунулся в окно и крикнул:
— Обожаю Нью-Йорк. Черт возьми, я действительно обожаю Нью-Йорк.
Никто из прохожих даже не поднял головы. Я отправился на кухню готовить омлет для моей гостьи.
— И что же тебя заставило изменить мнение о Нью-Йорке? — спросила из спальни Сьюзен.
— Твое прекрасное грешное тело. Великолепное, сказочное! Оно так потрясающе двигалось, что я вдруг понял ошибочность своих прежних суждений. Понимаешь, до сих пор, приезжая сюда, я ни в кого не влюблялся. В этом-то вся разница. Мне сегодня необычайно хорошо, ничто не испортит моего настроения.
Сьюзен вошла в кухню, и мы поцеловались под шипение бекона на сковородке.
— Ты здорово целуешься, — прошептала она.
— Ты еще не пробовала моего вкуснейшего омлета. А когда попробуешь, уже никогда меня не оставишь, — пообещал я. — Побежишь за мною куда угодно и будешь умолять повторить это чудо снова и снова.
— Том, тебе понравилась наша ночь? — спросила она.
— Не забывай, Лоуэнстайн, я католик. Мне нравится секс, но только в темноте и когда потом не надо об этом говорить. Весь день я буду чувствовать себя виноватым, поскольку это было фантастично.
— Фантастично? — уточнила она.
— А что тебя удивляет?
— То, что речь идет о сексе со мной. Я всю жизнь получала от мужчин одни жалобы. К тому же я невротичка, и мою уверенность в себе нужно постоянно подтверждать.
В гостиной зазвонил телефон.
— О каких еще ужасах мне поведают, если я отвечу? — задал я риторический вопрос.
— А ты не подходи, — предложила Сьюзен, переворачивая поджарившиеся ломтики бекона.
— Привычка.
Сняв трубку, я едва не рухнул на пол, услышав голос матери.
— Это ты, мама? Вот уж не ожидал.
— Я в Нью-Йорке. Хочу взять такси и приехать к тебе. Нам надо поговорить.
— Нет! — вырвалось у меня. — Не торопись, мама. Я тут затеял ремонт. Вокруг — сплошной беспорядок. Я только встал и даже одеться не успел.
— Я твоя мать, и мне все равно, одет ты или нет.
— С какой целью ты в Нью-Йорке?
— Хочу встретиться с психиатром Саванны.
— Боже. Ты хочешь встретиться с психиатром Саванны? — специально повторил я, чтобы Сьюзен слышала.
— Пусть немного подождет, пока я натяну колготки, — донесся из кухни голос Сьюзен.
— Мам, но ведь сегодня воскресенье. Здешние психиатры на выходные разъезжаются по своим загородным домам. Сегодня ты не найдешь в Нью-Йорке ни одного психиатра.
