— Хорошо, Том, я поделюсь с вами информацией. Но тогда и вы мне поможете.
— Не понимаю, что вам нужно.
— Узнать о ее жизни столько же, сколько знаете вы. Хочу услышать о ее детстве. Необходимо выяснить, где впервые проявились эти симптомы, когда вы стали замечать у нее первые признаки болезни. Не сомневаюсь, что вы догадывались о ее душевном заболевании.
— Конечно, — согласился я. — Половина ее творчества — о собственном безумии. Она пишет об этом так же, как Хемингуэй писал об охоте на львов. В стихах сестры отражаются все слабые стороны ее натуры. Я по горло сыт свихнутостью Саванны. Устал от всего этого дерьма в духе Сильвии Плат
[28]
. Знаете, доктор, когда сестра в прошлый раз вскрыла себе вены, я пожелал ей в следующий раз довести дело до конца. Уж лучше бы она запихнула себе в глотку дуло дробовика и разнесла бы голову. Так нет. Она испытывает пристрастие к бритвам. Понимаете? Видеть не могу ее шрамы. И эти трубки, торчащие из носа. Я был ей хорошим братом, но не знаю, как с ней говорить после того, как она располосовала себе вены, словно это не ее тело, а оленья туша, которую она взялась свежевать. Я не силен в таких вещах. И ни один психиатр, ни один поганый психиатр — а их были десятки — не помог Саванне утихомирить демонов, которые ее терзают. Вы можете помочь ей, мэм? Ответьте. Можете?
Доктор Лоуэнстайн медленными глотками пила кофе. Ее врожденное спокойствие лишь подчеркивало мое неумение владеть собой, отчего я злился еще сильнее. Затем доктор поставила чашку на блюдце, и та встала строго по центру, в пространство, очерченное круглой бороздкой.
— Том, хотите еще кофе? — спросила доктор Лоуэнстайн.
— Нет.
— Не знаю, смогу ли помочь Саванне. — Психиатр вновь устремила на меня свой профессиональный взгляд. — Со времени попытки самоубийства прошло больше недели. Сейчас Саванна вне опасности, а в первую ночь, когда ее только привезли в Беллвью, она едва не умерла от потери крови. Но дежурный врач оказался просто волшебником. Когда я впервые увидела вашу сестру, она находилась в коме; были сомнения, выживет ли она. Но потом Саванна вышла из комы, стала бредить и кричать. Наверное, вам доводилось быть свидетелем подобного поведения. Бессмыслица, но в высшей степени поэтичная и имеющая ассоциативные качества. Я записала ее бред на пленку, надеясь отыскать зацепки и понять, что же могло спровоцировать Саванну в этот раз. Вчера наступила перемена: Саванна замолчала. Я позвонила знакомой поэтессе, и та через соседа Саванны узнала телефон вашей матери. Я послала телеграмму вашему отцу, но он не ответил. Как вы думаете — почему?
— Потому что вы живете в Нью-Йорке. Потому что вы женщина. Потому что вы еврейка. Потому что вы психиатр. К тому же он всякий раз смертельно пугается, когда Саванна срывается с катушек.
— И не хочет отзываться на крик о помощи?
— Если бы о помощи кричала Саванна, возможно, он был бы уже рядом с ней. Он делит мир на Винго, идиотов и идиотствующих Винго. Саванну он относит к Винго.
— А я, стало быть, идиотка, — бесстрастно заключила доктор Лоуэнстайн.
— Вы вне его классификации, — улыбнулся я. — Кроме того, отец мог и не получить телеграммы.
— Ваша семья ненавидит евреев?
— Моя семья ненавидит всех. Просто ненависть. Ничего личного.
— Когда вы росли, в вашей семье употребляли слово «ниггер»?
— Разумеется, доктор, — ответил я, удивляясь, как это может быть связано с Саванной. — Я же рос в Южной Каролине.
— Наверняка и там были образованные, мыслящие люди, которые отказывались произносить это отвратительное слово.
— Но они не были Винго. Исключение — моя мать. Она утверждала, что это слово — из лексикона белых отбросов общества. Мать говорила «негр» и очень этим гордилась. Она думала, что тем самым оказывается в ряду высокообразованных людей.
— Том, сейчас вы используете слово «ниггер»?
Я смотрел на красивое лицо доктора, пытаясь понять, не шутка ли это. Но у доктора Лоуэнстайн были приемные часы, не допускавшие пауз и юмора.
— Да, когда попадаю к снисходительным янки вроде вас. Тогда, доктор, мне никак не удержаться. Оно само выскакивает. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер, — повторял я как заведенный.
— Вы исчерпали весь запал? — наконец сказала доктор Лоуэнстайн.
Мне было приятно, что я все-таки пробил брешь в ее дрессированной эмоциональности.
— Весь.
— На моей территории это слово запрещено.
— Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер, — выстрелил я новую обойму.
Доктор Лоуэнстайн сделала над собой усилие; ее голос звучал натянуто и глухо.
— У меня и в мыслях не было говорить с вами снисходительным тоном. Если вы восприняли это так, пожалуйста, примите мои извинения. Просто мне показалось странным, что в семье поэтессы Саванны Винго употребляли это слово. Трудно представить, что у нее была расистская семья.
— Саванна потому и стала такой, что появилась на свет в расистской семье. Она всеми силами ей противостояла и писать начала от возмущения.
— Ваше раздражение тоже связано с детством?
— Думаю, я был бы раздражительным в любом случае. Но будь у меня выбор, я бы предпочел клан Рокфеллера или Карнеги. Когда ты Винго, добиться чего-либо гораздо труднее.
— Поясните, пожалуйста.
— Думаю, жизнь так или иначе тяжела для всех людей. Но когда ты Винго, она почти невыносима. Разумеется, я не был в другой шкуре, так что это чисто теоретические рассуждения.
— Какую религию исповедовала ваша семья? — задала очередной вопрос психиатр.
— Католическую, представьте себе. Римско-католическую.
— Зачем вы добавили «представьте себе»? Чем плохо быть католиком?
— Вам не понять, каково расти в католической семье на «Глубоком Юге»
[29]
.
— Ну почему же? — возразила она. — А вам не понять, каково расти в еврейской семье в любой точке мира.
— Я читал Филипа Рота
[30]
, — заметил я.
— И что? — Теперь уже доктор не скрывала своей враждебности.
— Да ничего. Просто делаю неуклюжую попытку восстановить хрупкий контакт между нами.
