— Так, может, сразу на вокальное поступать? — обрадовалась я.
— Тебя не возьмут. Нужно долго и мучительно заниматься, прежде чем добьешься результатов.
У мамы всегда все «долго и мучительно». «Просто и легко» оскорбило бы ее до глубины души. В понимании мамы подлинным достижением мог быть только продукт тяжкого труда, больших испытаний и невыносимых преодолений. Оскорблением звучали фразы из моих уст: «никаких проблем», «я это сама решу» и «ерунда». Не для того она меня воспитывала, чтобы я легко порхала по жизни, собирая нектар с цветочков. В кандалах, в поту, с тяжелыми сумками в обеих руках, глубоким вздохом и усталыми, но честными глазами я была маме милее.
— Хорошо, я согласна поступить на курсы. А после в музыкальное училище, ладно?
— Потом делай что хочешь, — обиделась мать. — Моя задача дать тебе образование — верный кусок хлеба на всю жизнь. Будешь сидеть в учреждении, стучать по клавиатуре…
Как-то при этих словах я не испытала гордости за себя…
— Поеду за границу, как дочка Галины Петровны, — подбодрила я себя перспективами.
— Галины Викторовны, — строго поправила мама. — Ты перепутала с Зинаидой Петровной. Ее сын поет в хоре Большого театра и объездил уже полмира.
— Мама, он был только в Румынии и Монголии, ты сама мне говорила. Так, может, все-таки в Гнесинку? А потом кусок с икрой?
Мне показалось, что на маму оказали влияние «путешественники». Я взяла плоскогубцы, привычным движением ухватила металлический штырь от переключателя каналов и дрык-дрык — переключила. Пластмассовая круглая ручка с делениями давно и бесполезно лежала на подоконнике. Не выбрасывали годами, иногда надевая на штырь в надежде, что на этот раз она будет держаться.
— У мальчика роскошный баритон, и он трудолюбив в отличие от тебя! Но, откровенно говоря, тоже работенка еще та — каждый спектакль клеит усы, бороды, гримом кожу уродует, в пыльных костюмах преет часами, от париков лысый уже стал. Тяжелый труд, ты не справишься.
Это нормально. Если о лысом мальчике — то роскошный и трудолюбивый. Если обо мне — то «долго и мучительно». Поэтому я согласна была пройти все преграды, чтобы заслужить доверие носить чужие парики и мокнуть в неподъемных сарафанах.
Целесообразной секретаршей-машинисткой со знанием английского языка и стенографии я была зачислена на курсы при… Мосгорисполкоме. Это тоже звучало гордо, хотя и менее перспективно. МИД-то вон до сих пор стоит, а Мосгорисполком исчез, и, видимо, вместе с секретаршами.
— Зато честно. Никто тебя туда не устраивал — сама поступила, — с гордостью заметила мама, великодушно «забыв», что туда принимали всех, и без экзаменов.
На курсах сразу повезло — меня посадили с отличницей. Девушка, радость мамы с папой, казалось, еще до поступления знала на отлично все предметы. Зачем только учиться пошла, не понятно… А я старалась изо всех сил. Потому что сразу поняла — печатать нравится, английский перевожу со словарем, а стенографию мне не освоить никогда.
Черточки, запятушечки, загогулины можно было еще запомнить, пока они не стали подло соединяться в словосочетания, а потом и вовсе во фразы! Это было невыносимо тяжело. Если бы еще текст имел «человеческое» лицо, я хотя бы запомнила смысл. Но областные и партийные конференции, пленумы ЦК КПСС и ВЛКСМ не имели лица, они имели цементные шаблоны, которые мы воспроизводили как роботы — не думая.
Сначала я списывала у соседки. Потом перестала за ней поспевать и решила придать делу творческое начало. Я попыталась записывать словами то, что другие стенографировали. Пока темп диктовки не ускорился — я успевала. Но через полгода учитель стал завинчивать гайки и перешел на быстрый треп. Я старалась, строчила в бешеном темпе, но успевала записывать только первые буквы. Получалось что-то вроде: «На нед плен ЦК вы ря ко («наша страна» было застенографировано, это я выучила) мо сол не пырст…» И так весь текст.
Когда другие учащиеся расшифровывали свои стенограммы, я пыталась расшифровать свои сокращения. Чтобы потом их застенографировать, расшифровать и красиво сдать.
«Дочь маминой подруги, карьеристка-стенографистка из Швейцарии, наверное, уже полмира объездила… Она хотя бы опыта может набраться на чужбине, чтобы потом с Родиной поделиться. А может, она даже шпионит в нашу пользу, why not? А мой карьерный рост — это исполком, райком, горком. Какая же тут польза отечеству? Только себе на «пожрать». К тому же полнит хлеб с маслом…»
Такие невеселые мысли бродили в голове, пока я расшифровывала свои каракули.
Соседка-отличница не желала мне помогать, потому что ей папа купил новые джинсы Wrangler из мелкого вельвета, и она их расстегивала, когда садилась. С расстегнутой ширинкой делать лишние телодвижения было неудобно. Поэтому каждый раз, когда я вконец путалась в собственных сокращениях и поворачивалась к ней, она строго указывала пальцем в район паха, где зияла разверзнутая ширинка.
Это означало, что любое движение в мою сторону принесет ей неудобства. Я понимала и мужественно продолжала бороться в одиночку. Конечно, своя ширинка ближе к телу…
В конце года я получала аттестат, где значились рекордные двести пятьдесят ударов в минуту на русской машинке, сто пятьдесят на латинской, троечка по английскому и четверка за делопроизводство.
Стенографию мне не проставили.
Тогда я, не долго думая, сама вывела в аттестате: Стенография — 5.
Ну, конечно, с учетом всех отступов, табуляции и формата шрифта.
Не зря же училась…
В райком меня распределили как суперскоростную «слепую» машинистку. Скорость — это залог того, что не успеешь вникнуть в суть, а «слепая» — само за себя говорит. Когда мои пальцы опускались на клавиши в сцепке «глаза — текст» — раздавался оглушительный треск, и через пару минут начальник получал готовый лист.
Завотделом Глеб Семенович был беспредельно стар. Хотя, может быть, предельно. Я не знаю, как правильнее. Он гордо нес дух коммунизма так, что разило во все стороны. Нафталиновый дух был обильно приправлен одеколоном «Русский лес». Комары бы сдохли, но молодые специалисты восьмидесятых «шанелей» не нюхали, поэтому все машбюро терпеливо стучало, опустив головы. Если бы я и дальше продолжала безмолвно выдавать качественный продукт во благо представительного органа общественной организации, то, возможно, карьерный рост был бы мне обеспечен.
Шоколадку «Сказки Пушкина» за двадцать копеек Глеб Семенович в три утра застенчиво клал мне в ящик стола и сдерживающим жестом останавливал мое кислое «спасибо». Мне очень хотелось рассказать ему о нашей «бурной» юности, про подпольное издательство и борьбу с идеологией. Дико хотелось увидеть, как будут разглаживаться морщины в гримасе недоумения, а потом вдвойне скукожатся в гримасе презрения и социальной ненависти.
Но я не успела. Шоколадка не дождалась меня в то летнее четвертое утро.
Встреча на перекрестке в корне поменяла мои планы.
