Ну а потом тебе придется сидеть на корточках у костра, по мере возможности уклоняясь от едкого дыма. Правда, в качестве награды за адовы муки тебе, быть может, вручат палку слегка пригорелого шашлыка.
Вернувшись домой, ты обнаружишь, что у тебя сгорел нос, расцарапаны ноги, а белые брючки от «Москино», которые ты надела, чтобы быть похожей на румяную любительницу свежего воздуха из журнала «Шейп», испачканы землей и травой.
Ну а во-вторых — ну не глупо ли отправиться на дачу к тому, чей вид провоцирует у тебя лишь неконтролируемые рвотные позывы?
Так что ни на какие шашлыки я, само собой, не поехала.
— Вы поступали со мной очень жестоко, — продолжал распинаться Степашкин, — нет бы сразу сказать, что как мужчина я вас не интересую. Но нет — время от времени вы давали мне надежду.
Кажется, я потихонечку схожу с ума.
Некстати мне в очередной раз вспомнился съеденный в далеком студенчестве галлюциногенный гриб.
— Я? Вам? Каким же образом, интересно мне знать?!
— Однажды я увидел на вашем столе свою фотографию, — потупившись, выдавил Максим Леонидович, — в красивой такой рамочке. Я подумал, что, может быть, вы тоже в меня влюблены, просто подойти стесняетесь…
Я вздохнула. У этой романтической на первый взгляд истории есть весьма логическое объяснение. Дело в том, что когда-то мне вздумалось покинуть насиженную редакцию, чтобы попробовать себя в роли телевизионного журналиста. Принять такое решение было ох как непросто: мое телевизионное будущее было хоть и весьма заманчивым, но все же довольно туманным. Я думала: а вдруг впереди меня ждет что-то худшее, чем привычная ненависть Степашкина?
Это был хитрый психологический ход — распечатать фотографию Максима Леонидовича и вставить ее в красивую деревянную рамочку. Я подумала: если на новом месте мне будет непросто, взгляну на мерзкую физиономию бывшего начальства, и на душе мгновенно полегчает. Мною больше не руководит это тугодумное чудовище, подумаю я, и на том спасибо.
А он, выходит, решил, что я в него тайно влюблена…
Постойте, он сказал не так. Он сказал — «я решил, что вы тоже в меня влюблены, просто подойти стесняетесь…». Тоже! А это значит… нет, только не это… но, похоже, это и в самом деле так… это значит, что…
— Неужели вы и правда не догадались, что я… к вам неравнодушен? — спросил Максим Леонидович, окончательно расставив точки на «i». — Да что уж там… Что я влюблен?
Я помотала головой. Я была раздавлена, опустошена и… просто шокирована!
* * *
Воспоминания проносятся передо мной, точно суетливые летучие мыши. Прошлое кажется мне прозрачным и ярким; заглядывая в него, я искренне не понимаю, как же раньше я могла быть такой простофилей и ни о чем не догадаться.
Вот мне двадцать один год, и я впервые захожу в степашкинский кабинет. На мне джинсовая юбка такой длины, что ее можно принять за пояс от халата. Сзади топчется взволнованная Лерка, мы обе на взводе и пытаемся поддерживать друг друга беспомощными улыбками и дебиловатыми смешками. Степашкин, тоже еще совсем молодой, сдвинув брови сидит на начальственном месте и молча нас рассматривает. Ему неизвестно о нас ничего, кроме того, что мы студентки журфака без опыта работы и хотели бы пройти в вверенной ему газете производственную практику.
Лерка пихает меня локтем в бок, и я начинаю говорить.
— Меня зовут Саша Кашеварова, я мечтаю работать в вашей газете. А это моя подруга Лера. Мы обе хотели бы работать в отделе моды.
— В отделе моды вакансий нет, — пожимает плечами Степашкин.
А я наклоняюсь поближе к Леркиному уху и шепчу: «Надо же, какой противный!»
— Но я могу предложить вам попробовать себя в отделе новостей, — продолжает он, рассматривая мои ноги.
Перехватив его взгляд, я, признаться, чувствую себя немного польщенной. До тех пор, пока он не добавляет:
— Только вот если хотите здесь работать, будьте добры, одевайтесь прилично.
Мы хором фыркаем — ведь нам обеим известно, что микроскопическая юбочка куплена за фантастические деньги в жутко модном бутике и надевается только по особенным случаям. А этот олух очкастый посмел ее раскритиковать.
И тут ничего не подозревающий Степашкин добавляет:
— Если хотите, я могу рассказать вам о работе нашей редакции более детально, — при этом он смотрит не на Лерку, а прямо мне в глаза, — только вот сейчас у меня совсем нет времени. Что вы скажете насчет совместного ужина… Скажем, послезавтра, в восемь?
Ну откуда мне было знать, что это было приглашение на свидание? Я-то к тому моменту уже успела навесить на будущего начальника несмываемый ярлык «воплощение смертной тоски». И я отчего-то я была уверена, что наша «симпатия» взаимна. Ведь неспроста же он ни с того ни с сего завел разговор о неприличности моей любимой юбки.
Я была почти на сто процентов уверена, что в этой редакции нас с Леркой не оставят.
Поэтому, недолго думая, и ответила:
— Вообще-то я полагала, что ужины в мои обязанности не входят. Можете располагать моим журналистским талантом в дневное время, а вот вечера я обычно занимаю кое-чем другим.
Степашкин опешил и даже не ответил ничего. А мы с Леркой, еле сдерживая смех, вывалились из кабинета и отправились обмывать очередную производственную неудачу в ближайшее кафе. Там, за молочным кофе и пончиками, она сказала, что я повела себя, как крутая американская феминистка из кино о женской независимости. Так что собой я осталась полностью довольна, несмотря на то, что работу в газете мы так и не получили.
Каково же было наше удивление, когда на следующий день нам позвонила секретарша Степашкина (разумеется, это была не Диночка, которая в те годы еще школьницей была, а ее предшественница) и деловым голосом предложила приехать, чтобы подписать контракт! Мы даже сначала подумали, что это кто-то из однокурсников, наслышанных о наших «успехах», нас подло разыгрывает. Но в редакцию все-таки явились — так, на всякий случай.
В тот день мы. Подписав контракт, и стали официальными сотрудницами «Новостей Москвы».
И тогда я так и не смогла понять — почему же Максим Леонидович принял решение нас оставить?
Зато теперь я вспоминаю тот взгляд, которым он буравил меня из-под очков с самого моего первого появления в редакции, и думаю — ну какой же невнимательной идиоткой я была!
* * *
— И что же… Что же мне теперь делать? — беспомощно спросила я. Хотя Степашкин, по всей видимости, был последним, кто мог бы ответить на этот вопрос. — И зачем вы мне это рассказали? Почему именно сейчас?
— На самом деле, я вовсе не о том хотел поговорить, — буркнул он, возвращаясь за свой стол, — и если бы вы удосужились выслушать меня тогда, по телефону… У вас есть проблема, Саша. Очень серьезная.
