Корпуса больницы были выстроены на рубеже веков. До войны с ее жестокостями она управлялась в более сентиментальном стиле. Во внутреннем дворе, поросшем травой, сквозь волны насилия еще проглядывала более невинная эпоха. Полуживые солдаты, желавшие погреться на солнышке и подышать свежим воздухом, отдыхали здесь, глотая таблетки морфина рядом с объявлением: «Жевать бетель запрещается».
Жертвы «преднамеренного насилия» начали появляться в марте 1984 года. Почти все они были мужчинами лет двадцати, пострадавшими от мин, гранат и минометных снарядов. Врачи откладывали в сторону «Королевский гамбит» или «Невесту плантатора» и бросались останавливать кровотечение. Они удаляли металл и камни из грудной клетки, сшивали разорванные легкие. В одной из книг по госпитальной хирургии молодой доктор Гамини прочел чрезвычайно понравившееся ему суждение: «При диагностике повреждения сосудов необходим высокий коэффициент подозрения».
В первые два года войны в больницу было доставлено более трехсот пострадавших от взрыва. Потом появилось более совершенное оружие, и число жертв войны в Северо-Центральной провинции увеличилось. Повстанцы получили современную технику, которую тайно доставляли в страну торговцы оружием, к тому же партизаны научились делать бомбы.
Сначала врачи спасали жизнь, а уж потом конечности. Больше всего было осколочных ранений. Противопехотная мина размером с чернильницу могла целиком оторвать человеку ногу. Где бы ни появлялся базовый госпиталь, рядом вырастали новые деревни. Нужны были реабилитационные программы, а также то, что впоследствии стали называть «джайпурской ногой». В Европе новый протез стоил две с половиной тысячи фунтов. А здесь джайпурскую ногу делали за тридцать — так как азиатские инвалиды могли ходить без башмаков.
Обычно в первую неделю наступления в госпитале кончались обезболивающие. Среди непрерывных криков люди теряли голову. Необходимо было опираться хоть на какой-то порядок: запах антисептика «Савлон», которым мыли полы и стены, «кабинет детских инъекций» с картинками на стенах. Несмотря на войну, больница продолжала работать в прежнем режиме. Среди ночи, кончив оперировать, Гамини шел через двор в восточные корпуса, где лежали больные дети. Их матери всегда были здесь. Они сидели на табуретках, положив голову и верхнюю часть тела на детскую кровать, и спали, держа детей за руку. Отцов было не слишком много. Гамини смотрел на детей, не подозревавших о родительских объятиях. В пятидесяти шагах отсюда, в отделении скорой помощи, взрослые мужчины, умирая, звали матерей. «Подожди меня!» «Я знаю, что ты здесь!» Именно тогда он потерял веру в мужское господство на земле. И отвернулся от людей, защищавших войну, или законы своей земли, или гордость собственника, или даже личные права. Все эти мотивы кончались где-то в объятиях безответственной власти. Любой человек был не лучше и не хуже своего врага. Гамини верил только в матерей, склонившихся во сне над детьми, в великую женственность их души, женственность заботы — этой ночью дети могут не бояться, им ничего не угрожает.
По периметру комнаты стояло десять кроваток, а в центре был сестринский пост. Гамини нравился порядок, царивший в этих закрытых палатах. Когда у него выдавалось несколько свободных часов, он отправлялся не в спальню для врачей, а сюда, чтобы улечься на одну из пустых кроватей и, даже если ему не удастся уснуть, найти здесь то, чего теперь не найти нигде. Ему хотелось, чтобы материнская рука удерживала его в постели, лежала поперек груди, подносила холодный компресс к лицу. Он поворачивался, чтобы взглянуть на ребенка, больного желтухой, залитого бледно-синим светом, словно в диораме. Синим светом с особой частотой, который был скорее теплым, чем ярким. «Подари мне синий цветок. Протяни мне светильник». Гамини хотелось окунуться в этот свет. Сестра смотрела на часы и поднималась из-за стола, чтобы его разбудить. Но он не спал. Он выпивал вместе с ней чашку чая и покидал детскую палату, в которой были свои беды. Он направлялся к дверям и на ходу касался маленького Будды в стенной нише.
Гамини пересекал двор, поросший травой, и возвращался на территорию войны, где пациенты, которых прооперировали, почти ничем не отличались от тех, кто ждал операции. Единственной константой здесь было то, что завтра сюда поступят новые жертвы войны: с тяжелыми ранениями, оторванными руками и ногами. Ортопедическая травма, ранение легких, повреждение спинного мозга…
Несколько лет назад у всех на слуху была история нейрохирурга из Коломбо, Линуса Кореи, работавшего в частном секторе. Он происходил из семьи потомственных врачей, его имя пользовалось в стране таким же авторитетом, как названия устойчивых банков. Когда разразилась война, Линусу Корее было под пятьдесят. Подобно большинству врачей, он считал ее безумием, но, в отличие от большинства, продолжал заниматься частной практикой. Среди его пациентов были премьер-министр и лидер оппозиции. В восемь утра он делал массаж головы у Габриэля, с девяти до двух осматривал больных, а потом в сопровождении телохранителя играл в гольф. Он ужинал в ресторане, возвращался домой до комендантского часа и спал в комнате с кондиционером. Он женился десять лет назад и имел двоих сыновей. К нему хорошо относились, и он был со всеми вежлив, потому что так легче избежать неприятностей, быть невидимым для тех, кто ничего для него не значил. Благодаря своей обходительности он как бы окружил себя прозрачной оболочкой, скрывая за вежливостью отсутствие интереса к людям или просто нехватку времени. Он любил фотографировать и вечерами сам печатал снимки.
В 1987 году, когда Линус Кореа бил клюшкой для гольфа по мячу, его телохранитель был убит, а сам он похищен. Из зарослей, ни от кого не прячась, вышли какие-то мужчины. И это испугало его больше всего. Кроме телохранителя, поблизости никого не было. Пока он стоял над распростертым телом, его окружили люди, всадившие тому с сорока шагов пулю в голову, ровно туда, куда следовало. Без всякой суеты.
Они спокойно заговорили с ним на каком-то придуманном языке, и его страх увеличился. Они ударили его, сломав ребро, чтобы он не вздумал делать глупости, потом направились к своей машине и увезли его с собой. Несколько месяцев никто не знал, где он. После обращений родственников в полицию, к премьер-министру и руководителю коммунистической партии те выразили свое возмущение. От похитителей не поступало писем с требованием выкупа. Этот случай остался тайной Коломбо 1987 года. В прессе неоднократно появлялись предложения о вознаграждении, однако все они остались без ответа.
Спустя восемь месяцев после исчезновения Линуса Кореи его жена с двумя детьми находилась дома. К дверям подошел какой-то человек и протянул ей письмо от мужа. Потом зашел внутрь. Записка была немногословной. В ней говорилось: «Если хочешь меня видеть, приезжай с детьми. Если не хочешь, я пойму».
Она бросилась к телефону. Мужчина вынул пистолет. Она остановилась. Слева от нее был мелкий бассейн, в котором плавали цветы. Все ценные вещи находились наверху. Она стояла там, а дети играли в своих комнатах. Их брак не был счастливым. Спокойным — да, но не счастливым. Их чувства на тонкой шкале понятий, скорее, можно было бы назвать привязанностью. Однако письмо, несмотря на краткость, обладало качеством, которого она не ожидала. Оно предоставляло ей выбор. При всей его лаконичности, оно проявляло снисхождение и ни в чем ее не стесняло. Впоследствии она думала, что, если бы не это, она бы не поехала. Она что — то пробормотала стоявшему рядом мужчине. Он ответил на придуманном языке, которого она не поняла. В некоторых выпусках новостей говорилось, что ее мужа похитили пришельцы, и, как ни странно, это пришло ей в голову, когда она стояла у себя в передней.
