Сонного, его сдернули с кровати. Усадили в гостиной и клейкой лентой не туго стянули руки за спинкой стула. Троица молчала. Казалось, все это во сне. Потом вошла Бриджит. Юбка, серый джемпер — вечером зябко. Она присела на скамеечку. Близко придвинулась к нему. Он чувствовал ее дыхание.
— Выбирай, Купер, — сказал один мужик. — Либо ты с нами, либо отправишься к чертям собачьим.
— Там я уже был, — спокойно ответил Куп.
Гил по-хозяйски взял Бриджит за плечо.
— Понимаешь, нельзя пару месяцев ее драть, а потом отказаться с нами работать, потому что ты «принципиальный». Ты шулер. Пора расплатиться. Мы выбьем твои принципы.
На секунду он ухватил золотистые волосы Бриджит и отошел в сторону.
— Посмотри сюда, — шепнула она. — Я дам тебе это, и ты ничего не почувствуешь.
На ее ладони лежал шприц. В нем взад-вперед покачивалась жидкость; он напоминал такую шариковую ручку, на которой с женщины соскальзывает черное платье или поезд исчезает в туннеле. Глядя на Купера, Бриджит прикрепила иглу:
— Это услуга… Или скажи, что работаешь с ними. — Она запнулась и смолкла.
Купер чувствовал на себе взгляды троицы.
— Ебешься с ним только ширнутая? — спросил он.
Кто-то из мужиков ударил его в лицо, и Купер вместе со стулом опрокинулся навзничь, припечатавшись головой об пол.
Стул подняли. На месте Бриджит сидел Гил, лицо его было так же близко. Локтем он саданул Купера в зубы.
— Теперь уже нельзя уйти. Согласись, мы все — бляди. — Он глубоко вздохнул.
Купер уловил какое-то движение, но не мог оторвать взгляда от его губ, и тут на него обрушилась Бриджит. Прикрывая его собой, она воткнула ему в шею шприц и потом выронила пустую стекляшку на пол. Троица пыталась оттащить ее от Купера, который боком завалился к камину. Под натиском дури голова поплыла. Они очутились в Санта-Марии, и Бриджит сказала: «Это тебе. Здесь пять флажков. Желтый — это земля, зеленый — вода, красный — огонь, которого надо избегать…»
Дальше он ничего не помнил.
Личность, прежде известная как Анна
На тридцать четвертом году жизни я приехала во Францию исследовать жизнь и творчество Люсьена Сегуры. В «Орли» меня встретила моя подруга Бранка, и мы двинули на юг, минуя провинциальные городки, светляками мерцавшие в темноте. Больше года мы не виделись и теперь наверстывали в общении, всю дорогу неумолчно болтая. Мы почти опустошили приготовленную Бранкой корзинку с фруктами, хлебом и сыром, по очереди прикладываясь к стакану, регулярно наполняемому красным вином.
Около полуночи приехали в Тулузу. Все было закрыто, а до Демю оставался еще час езды. Бранка предложила сделать крюк через Барран, где ее архитектурная фирма реставрировала старую колокольню, и через сорок минут мы пробирались по узким улочкам поселка. Припарковались возле кладбища.
Разумеется, в багажнике нашелся дуговой фонарь, луч которого высветил странное сооружение, в темноте смахивавшее на копье или гигантский бобовый стебель; хотя больше всего оно напоминало неуклюжую водонапорную башню — место наших детских игр. Но эта штуковина была еще чуднее. Колокольне, построенной в тринадцатом веке, придали форму то ли змеевика, то ли штопора. Из-за своей неожиданной винтообразности она обозревала все стороны света. В темноте мы обошли церковь. Кто ж такое задумал и воздвиг? Бранка вспомнила древних историков, утверждавших, что зодчих вдохновила форма улиткиной ракушки. Были и другие объяснения: башню повело, ибо плотники использовали сырую древесину; колокольню скрутил ураган. Версии непросушенного стройматериала и безумного ветра моя подруга не принимала. Для нее пятидесятиметровая махина, взметнувшаяся «точно пламя в небо», являла собой наглядный пример зодческого искусства. Пока шла реставрация, случилась драка, в которой чуть не убили человека, добавила Бранка.
Мы вернулись к машине и покатили в Демю.
Я всегда любила ночные поездки с компаньоном, в котором тебе все привычно и понятно, с кем есть о чем поговорить. Это подобно вилланелле,
[51]
что любит возвращаться к событиям прошлого, но не желает прямолинейного развития и кружит подле знакомых переживаний. Лишь перечитывание чего-то стоит, сказал Набоков. Причудливый облик колокольни, вновь и вновь оборачивающейся вокруг себя, мне что-то напомнил. Ведь и мы возвращаемся к детским воспоминаниям, что, переплетаясь, аукаются всю нашу жизнь; они подобны стеклышкам в калейдоскопе, образующим все новые узоры, и песенным рифмам с припевами, сочиняющим единый монолог. Что бы мы ни рассказывали, мы бесконечно излагаем историю своей жизни.
В поселках, что мы проскакивали, не горел ни один фонарь, и только свет наших фар метался по двухрядной дороге. Мы были одни в мире, в безымянной и незримой стране. Я люблю ночные поездки. Почти вся жизнь приторочена к твоей спине. Из радио тихонько доносится прерывистая музыка. Вы со спутником наконец-то смолкли. Его рука на твоей коленке удостоверяет, что ты никуда не уплыла. Темные живые изгороди манят тебя все дальше и дальше.
* * *
Всякий раз, когда грохочет гром, я думаю о Клэр. Воображение рисует ее счастливой в одиночестве, хотя я допускаю и уютное замужество. У Генри Вогана
[52]
есть стихотворение, где говорится о том, как «любовь переходит в притворство». Может, в своем далеке я тоже притворяюсь, гадая, что сталось с сестрой и Купом? Я отыскиваю архивные подтексты в истории и искусстве, кружусь среди кучки незнакомцев и тку рассказ. Он всегда начинается с Клэр.
Тем, кто ее плохо знал, из-за хромоты она казалась серьезной. Клэр охромела после полиомиелита; я помню, как отец на руках носил ее из комнаты в комнату. Благодаря изъяну все были с ней чрезвычайно обходительны. В трамвае и на пароме мужчины тотчас уступали ей место. Но Клэр не чувствовала в себе серьезности. Вообще-то, серьезной следовало считать меня, ибо я во всем требовала определенности. Клэр же во многом была безудержной авантюристкой. В ее записях о путешествиях (разумеется, верхом) поминается сонм неведомых нам друзей…
7 января. В скалах искали собаку Кина. Кин всегда орал на пса «чтоб ты сдох!», но, по правде, любил его. Мы разделились и пошли вдоль ручьев, выглядывая живую или мертвую псину. Так уже бывало, что мы искали животных и находили их мертвыми, будто в снегах случилась маленькая бойня. К вечеру мы отыскали дрожащего пса возле излучины Ричардсон. Он никогда не отличался дружелюбием, делая исключение лишь для хозяина, а тут вдруг нагрянуло столько народу. Мы «залебезили», как сказала бы Анна. Кин завернул Джорджа в одеяло, а мы напоили лошадей. Они хлюпали, точно младенцы, сосущие грудь. Появился олень, на боках дюжина пятнышек — божество. Вышел из-за деревьев и огляделся. Наверное, с ним-то Джордж и общался, а мы думали, что он совсем один. Кин ужасно обрадовался, всю обратную дорогу не выпускал пса из рук и без умолку балаболил.
