Дальше явился Толстой и спутал все карты. С «Войной и миром» случился некий парадокс: «Илиада» у нас явилась позже «Одиссеи». Эпическая поэма о странствиях хитреца уже была написана, хоть и не закончена, — Гоголь взялся бы и за русскую «Илиаду», но был человек сугубо штатский. Пришлось артиллерийскому офицеру браться за фундаментальный эпос, задающий нравственные координаты нации (ибо только война их и проявляет), — за книгу о том, как, собственно, устроен русский мир, о том, кому и за что в нем воздается. Выясняется, что главные добродетели в нем — не нравственность (нравственность есть и у пустоцвета Сони), не ум (умен и князь Василий), даже не храбрость (храбр и Долохов), но трудноформулируемые вещи, которые в конечном итоге побеждают все и вся. Это полнота проживания жизни, страсть, сила — то, что есть у Пьера и Наташи; это предельная, доходящая до мазохизма интеллектуальная честность князя Андрея; и наивная, сентиментальная доброта стариков — графа Ильи Андреевича, да пожалуй, и светлейшего князя Михаила Илларионовича, пухлого, старого, беспомощного с виду. А главное зло в толстовском мире — это делать что-либо для истории и славы, для самолюбования, для повышения самоуважения. И Наполеон у него занят только этим — а потому нет у него величия. Толстой был первым в европейской традиции, кто ему в величии отказал начисто. Тут он, пожалуй, перегнул палку, ибо вместо серьезного, как ни крути, полководца, храброго человека и умного политика у него получился комический жирный человечек, больше всего озабоченный реакцией окружающих на свои напыщенные фразы; но Толстой опять же был первым, кто увидел в нем все-таки убийцу миллионов, и это начисто заслонило любые разговоры о величии. И величайшим полководцем столетия Толстой готов провозгласить Кутузова — делающего все, чтобы НЕ воевать.
Оставив в стороне толстовские взгляды, более чем субъективные, и прямую полемику с «Отверженными», у которых русский романист прямо позаимствовал структуру и ряд приемов, — признаем, что сущность России Толстой уловил идеально, и война с Наполеоном послужила ему тут нагляднейшим примером. В самом деле, Россия словно нарочно создана Богом для того, чтобы служить могилой для сверхчеловеков и сверхчеловеческого, — а если б не она, они бы, чего доброго, в самом деле захватили мир. Она замечательно обессмысливает любые их достижения. Все полководцы, великие захватчики, грандиозные покорители и прочие, в сущности, чрезвычайно опасные люди увязают в грязи ее дорог и теряются на ее пространстве. И не зря Александр I в беседе с французским посланником еще в 1811 году сказал, что наши-де главные союзники — пространство и время (тогда как его позднейший тезка наивно полагал, что это армия и флот, а нынешние их преемники уверены, что это нефть и газ). Ни Наполеону, ни Карлу, ни Гитлеру, ни — по большому счету — Сталину не следовало соваться в Россию, ибо Россия по природе своей — могила всех идей и честолюбивых планов; она побеждает не умением, а жертвенностью, не организованностью, а широтой. Величие Наполеона в самом деле совершенно ничтожно «пред этим небом и бегущими по нем облаками». Наверное, не очень комфортно жить в стране, в которой все великие идеи вязнут, а героические личности пасуют; наверное, не слишком легка и комфортна жизнь страны, самим Богом предназначенной для остановки и компрометации великих сверхчеловеческих утопий. Но ничего не поделаешь — взамен величия наполеоновского и вообще имперского тут есть величие кротких, терпеливых и незлобивых; взамен бесконечности амбиций есть бесконечность терпения и выносливости, широты и долготы. Сам иной раз зубами скрежещешь, чувствуя, как в эту ватную стену упираются все твои усилия, как вязнут в этом пейзаже любые великие намерения; но потом понимаешь, что от великих намерений пользы куда меньше, чем от этого пейзажа. Ведь, как ни крути, романтические поэты готовы славить Наполеона ровно до тех пор, пока не станут пушечным мясом в его мясорубке, а такой шанс сохраняется, покамест он не на Святой Елене.
Поэтому Россия относится к Наполеону странно. Она любит его, как любят мороженое. Кушать — любит, а так — нет.
Хорошо это или плохо — сказать трудно. Но, может быть, только благодаря этому мир до сих пор и цел.
Путиводитель
20 октября. Родился Владимир Рудольфович Соловьев (1963)
Если бы Ходасевичу попался в руки не «Дар» Набокова, а «Путин. Путеводитель для неравнодушных» Владимира Соловьева, он именно о нем сказал бы: «Его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, пилят, режут, приколачивают, малюют». Все приемы отечественной про- и контрпропаганды явлены тут в трогательной демонстративности, малюют, приколачивают и раскланиваются; думается, именно ради этого парада Владимир Соловьев и писал свою книгу, знаменующую конец эпохи.
Соловьев — в этой эпохе главный телеперсонаж. Если мы зададимся вопросом, почему так вышло, придется написать путеводитель по Соловьеву; если верить ему, как раз таким вопросом — почему именно Путин стал кумиром нации — озаботился летом 2007 года он сам. Ответ занял 400 страниц. Первая и главная черта этого дискурса, доведенного в «Путеводителе» до абсурда, — способность проговаривать очевидности с пылом и пафосом, ибо по нашим временам уже и таблица умножения — большая смелость. Эта манера произносить хвалы с таким же напором и дерзновением, с каким обычно выкрикиваются оскорбления, не нова и предсказана еще Шварцем: «Вы меня извините, ваше величество, я старик прямой и честный, но вы — гений». Соловьев идет дальше: плюньте в глаза всем, кто говорит, что вы гений. Все эти люди продажны и корыстны, они ни черта не понимают. Гоните прочь этих ничтожных лизоблюдов, топчите, попирайте ногами. Вы — не гений. (Пауза, вдох.) Вы — бог. Это и есть «любовь неравнодушных»: говорить о преданности с вызовом, с подмигиванием двумя глазами одновременно: очевидцам — «Ну вы же все понимаете». И адресату — «Ну вы же понимаете, что я все понимаю». Сказав что-нибудь дерзновенное, спозиционировав себя как человека небывалой откровенности и осведомленности, автор тут же уравновешивает сказанное бронебойным комплиментом: «Когда разговариваешь с разведчиками, никогда не слышишь отзывов о Путине как о блестящем сотруднике». Оглушительная храбрость! «Я понял, что же помешало ему стать выдающимся разведчиком нашего времени. Образование! Путин слишком юрист, слишком законник!» Так же лестно объясняются в книге все недостатки Путина (он плоть от плоти народа, у которого те же недостатки): это своего рода «обгон справа», критика через форсирование похвал. Путин местами плох именно потому, что СЛИШКОМ хорош. Именно отсюда временами — недостаточная эффективность его внешней политики. В одном из разговоров (намекается, что их было немало) ненавязчиво подчеркнуто: Соловьев присоветовал чаще прибегать к традиционному арсеналу разведки: «подкуп, шантаж, убийства». Путин ответил бы: «Хочется, но боюсь, что это невозможно». Не уточняется, правда, мораль мешает или состояние разведки, не способной к шантажу и убийствам, но вынужденная добродетель лучше добровольного порока.
Подобный градус похвал требует соответствующего напряжения общественной жизни, но, поскольку она начисто отсутствует, ради контраста приходится прибегать к образу враждебного окружения, к изображению кольца врагов, в котором вынуждено спасать Россию первое лицо. Как правило, в риторике путинских времен преобладают отсылки к имманентностям, изначальным данностям — семье, внешности, возрасту, поскольку идей, как уже было сказано, нет. От них один вред, и все, у кого есть принципы, — экстремисты. Полемизировать с критиками Путина надо просто и ясно: «Когда вы видите лица Савельева, Бориса Миронова, Белова-Поткина, Каспарова, Касьянова, вы хотите, чтобы ваши дети дружили с такими детьми? Вы доверили бы этим людям воспитание ваших детей?» Апелляция к детям — вообще любимый прием Соловьева, да и всех пропагандистов нашего времени, идет ли речь об ужесточении законодательства, о запрете на ту или иную телепрограмму или о легализации самосудов. При этом оппонент, как правило, не успевает возразить, что он, например, и Игорю Ивановичу Сечину воспитание своих детей не доверил бы, и насчет Сергея Миронова призадумался бы (разве что Владимира Соловьева позвал бы в домашние учителя — все-таки сам я так не умею…). Главное — не дать оппоненту вставить слова, натиск в путинскую эпоху важнее логики: так, Зюганов у Соловьева оказывается виноват и в том, что от него уходят соратники, и в том, что в списках его партии вольготно устраиваются бывшие сотрудники КГБ (хотя любовь Путина к КГБ, напротив, характеризует его положительно — но это ведь не потому, что он любит организацию как таковую, а потому, что верен личному прошлому). Кстати, верность друзьям, даже несколько зарвавшимся, тоже одна из главных добродетелей Путина в книге Соловьева. Верность — неважно чему; мобильность — неважно ради чего. Не зря в качестве основной доблести одного из анонимных героев упомянуто, что если бы Путину понадобилось его падение с двадцатого этажа — «в следующую секунду он бы уже летел». Лучше бы, конечно, за секунду до этого — но не все умеют так чувствовать момент.
