Он облегченно вздохнул и окончательно пришел в себя, только когда захлопнулась за спиной тощая гостиничная дверь. И едва успел…
Его отсылали. Нет, не в провинцию, в его стране и городов-то, по сути, не было. Но отсылали куда-то на дальнюю окраину, как говорилось, для продолжения лечения. А ему казалось, что он давно поправился. Шепотом слуг, заплаканными глазами матери с ним говорила какая-то тайна, но он тщетно пытался постичь ее своим семнадцатилетним умом. Почему они не скажут ему прямо, в чем дело, неужели тогда, когда он был совсем ребенком, они считали его умнее? Но, правда, в те времена думалось значительно легче, помнилось больше, и не случалось этих ужасных приступов головной боли, когда рассудок отступает и на его месте поселяется паника.
Ему объясняют, что он сможет приезжать домой, когда захочет, на самом деле не так далеко его отправляют, четыре часа верхом, но верхом он не ездит, только в повозке. Он отказывается наотрез, попутно удивляясь, что его отказ смущает и останавливает их. Или причина в постороннем свидетеле, посланце отца, как ему объяснили? Больше недели от отца не было людей с подарками, столько же мать не выходила из своих комнат, но что ему до матери. Сегодня он с трудом узнал ее, так изменилось ее лицо; опухшая от слез, без искусного грима, без высокой прически, с растрепанными патлами, она выглядела совершенной старухой.
Теперь они намекают на беспорядки во дворце, на опасности, от которых лучше уехать. Но ему-то что до этого? Он хочет остаться, он не любит перемен. Мать делает знак, двери распахиваются, и входит няня. Она испуганно останавливается, озирается по сторонам, такая же, как раньше, ничуть не изменившаяся, и запах от нее такой же. Он бежит к няне, не стесняясь присутствующих, зарывается лицом в теплую знакомую плоть, цепляется за ее грудь, находит бледный влажный сосок и бормочет, не выпуская его изо рта:
– Хорошо, я поеду с ней.
Во дворе дожидаются еще пятеро посланников с повозкой. Они будут сопровождать его с няней. Или конвоировать? Нет, не стоит думать обо всем сразу, а то разболится голова, он не хочет болеть сейчас, когда няня снова с ним и ладони его полны чудесной, колышущейся тяжестью. Мать вышла на крыльцо проводить, бледная и надменная. Няня съежилась под ее взглядом, но мать глядела лишь на него, безотрывно и страшно, пока повозка и пять всадников не выехали со двора.
Кони тихо ступали обвязанными копытами, одна роща сменяла другую, до жары, до дневного зноя еще долго, они успеют доехать. Няня дремлет рядом с ним, не мешает разглядывать и разглаживать складочки на полной шее, по-прежнему увитой сердоликовым ожерельем. Он сползает ниже, к ее коленям, пытается губами через ткань ощутить ее кожу, гладкую, как молоко. Он прячет руки между ее бедер, в жаркую безопасность, няня, не просыпаясь, начинает прерывисто дышать, сжимает бедра, словно стремится навсегда впечатать в их нежную изнанку рисунок его ладоней. Он перемещает руки выше, еще выше, до ласкового пушистого зверька, и пальцы его увлажняются, покрываются ее пахучим соком, ее бесконечным и неизменным желанием.
Сопровождающие молча следуют поодаль, но тишина внезапно разрывается резким криком. Неизвестно откуда взявшиеся всадники окружают их. Его отряд слишком мал, чтобы сопротивляться, но все же пытается отстоять повозку. Он кладет голову няне на колени, она прикрывает его своими ладонями, склоняется над ним, как раньше, закрывает ему глаза грудью, животом. Временно он ничего не слышит, но вот няня выпрямляется, и незнакомый всадник спешивается перед ними, почтительно обращается с длинной речью.
Он не вдруг понимает, что тот пытается сказать, слова не раскрываются ему сразу, как нянины колени. Но постепенно смысл их проясняется. Отец его смертельно болен. Законного наследника нет, как известно. Братья отца принялись делить власть, но что один, что другой, не способны править страной. Голова заболела, а неотвязный воин все продолжает говорить. И как будто порвалась какая-то пленка внутри, мир, который он давно воспринимал словно через кусок слюды, ворвался в него всеми красками.
Конечно, они мятежники, эти незнакомые всадники, сколько бы ни утверждали обратное. И конечно, это переворот, захват власти. Они хотят возвести его на трон и править от его имени, устраивать свои делишки, прикрываясь полубезумным царьком. Отец, наверное, уже умер. Они утверждают, что войска, почти все, на их стороне. Этого сейчас не проверишь. Пусть думают, что он такой же, как полчаса назад, что он растение, прилепившееся к груди кормилицы, младенец с мужским достоинством, берущий у старой няньки то, что может дать женщина своему воспитаннику, после того как у нее кончилось молоко – вместо молока. Обращаются с ним почтительно, опасность ему явно не угрожает. Пока. Что там еще говорит этот мятежник? Надо переждать в доме неподалеку? Он ничем не рискует? Так он и поверил. Но все равно, следует дождаться результатов выступления. Ага, отец действительно умер сегодня утром. И они скрыли это, чтобы успеть подготовиться. Горят дома бедных землевладельцев, пара домов, не более? Это значит, пожары полыхают по всей стране. Ничего, он разберется. Что лепетал старый учитель о долге и власти?
Вот и дом, о котором они говорили. Он хотел бы побыть один. Нет, женщину пусть поместят в другую комнату. Дайте ей все необходимое, позаботьтесь о ней. А его оставьте в этой комнате без окон, освещающейся только через дымовое отверстие в потолке.
Ушли, почтительно кланяясь, и увели с собою няню. Нет, он же сам ее отослал. Она не нужна ему больше. Не будет нужна.
Голова закружилась так сильно, что пришлось сесть на земляной пол без циновок. Давно он не видел такого убогого жилья, вернее, никогда не видел. Зато потом… Что будет потом, когда он доберется до власти? Голова снова нестерпимо разболелась, сжатая невидимым другим красным обручем. Он перестал ощущать свои руки, поглядел на них и изумился, показалось, что руки далеко-далеко, отдельно от него. Расстояния в комнате изменились, стены раздвинулись, круг солнца на полу – из трубы – растет и растет. Еще немного, может, несколько минут, и все сны обернутся явью. Все речи наставника окажутся ложью, ложь была удобна его близким, ничего, он поквитается с ними. Только бы наставник был жив, не лишил его возможности насладиться казнью. Но скоро, скоро. Все достигнуто. Колесница въезжает по ступеням. Один короткий шаг до трона. Слышно, как бегут по песчаной дорожке. Бегут провозгласить его. Вот и стук в дверь. Мгновенно пронеслось перед глазами: белая колесница, шеренги войск, покорные рабыни с узкими мальчишескими бедрами – слепящее золото власти.
Василий подошел к окну своего номера на последнем этаже, распахнул его. Один шаг. Один короткий шаг. И он ступил туда, в сверкающую золотую темноту, на краткий миг падения оба его мира слились в один, дрожащий прозрачной ясной каплей.
Створки окна забились под порывом ветра, обегающего пустую комнату.
Ломился в дверь Фуршетов. Взвизгивала Олечка.
Победитель
Виктор родился в сорок шестом году и ничего не помнил о Победе. Зато на всю жизнь запомнил, чем отличается габардин от бостона, а креп-жоржет от креп-сатина. В доме витали названия тканей и сами ткани: легчайший шифон и наивный маркизет, топорная тафта и вычурный муар, честный твид и самовлюбленный панбархат, простенький мадаполам и нежная майя.
