Я espada Мигель Липскеровес, потомственный torero, предназначенный для корриды, иду по авенида Arepera в сторону кафе «Los bacante», чтобы заказать столик на двоих. Столик на двоих после завтрашнего боя. Если estoque достигнет цели и bicho умрет. И я подарю Лолите его ухо вместе с предложением руки и сердца.
Я Минотавр. Завтра мне предстоит убить самого себя и каким-то образом выжить и сойтись наконец с Лолитой. Мы с ней построим небольшой домик в предместье Севильи, будем пить легкое вино, а потом выходить на балкон, слушать, как ночной зефир струит эфир, и как шумит, гудит Гвадалквивир. Внизу будут прогуливаться muchachos со своими доннами. Разодетые caballeros будут вести с ними легкий светский разговор о том и о СЕМ. Muchachos будут притворно смущаться, закрывая щечки и глазки веером, а их донны будут притворно сердиться и вздыхать, вспоминая, как все это было у них каких-нибудь тридцать–сорок лет назад. На площади Alegrona будут затеваться легкие стычки, сверкать шпаги. Возможно, даже прольется кровь, но это так. Понты. Кровь всерьез из-за любви уже давно не льется. И в притоне «Три сушеных дрозда» негр-слуга давно не стирает с пола кровь. Вымерли как класс Дульсинея Тобосская и Дон Кихот, и только у Бизе и Карлоса Сауры остались Кармен и Хосе. И только фламенко хранит память о беспредельной и смертельной любви al Iberia. У любви, как у пташки, крылья, ее не так легко удержать. Вот только что сердце сваливалось в желудок, отчего сразу же начинался понос, а вот его уже как бы и нет. Вот только что сердце – ОГНЕДЫШАЩИЙ вулкан, а через мгновенье – простой механизм для прокачки эритроцитов, тромбоцитов и лейкоцитов. Вот только что сердце пик-пик-пик, а через минуту без видимых причин сердце бьется ровно, в руке не дрогнет пистолет. Выстрелит в спину сопернику не столько из-за любви, сколько из-за приданого.
Ну да я не о том. Главное – победить в завтрашнем бою.
Измотать bicho banderilleros, дать порезвиться picadorеs, abanicar muleta, сорвать аплодисменты, поймать зубами брошенную Лолитой розу, дождаться времени, когда у bicho задрожат колени, а потом нанести в бугрящийся загривок estocada. И пойти с Лолитой в кафе «Los bacante». А потом...
Дождаться, пока torero поверит, что я устал, поверит, что он уже достаточно измотал меня игрой с muleta, пустить длинную слюну, слегка подрожать коленями, а когда он поднимет estoque, поднырнуть под нее и вонзить... а впрочем, об этом я уже говорил. И тогда пойти к Лолите, которую я amar de бычьим corazon. Мой pene вырастет до небес, и мы hacer el amor. И будет Великое Сopula... Или – Великое Асcesion?.. Как у животного? Или как у человека?..
Вообще женщины меня влекут. И я – их. Не знаю, кто кого больше. Их прельщает мой тяжелый звериный запах, человеческая ласка в бычьих глазах и бычья сила в человеческих руках. Такую же силу они предполагают в моем pene. И их это возбуждает. Им хочется увидеть его сразу, целиком. Чтобы проиграть в своих головках будущие ощущения, репетнуть нарастание вздохов, переходящих в крики и завершающий вопль с последующими затухающими вздохами. И со сладким страхом услышать мой торжествующий рев. Я это знаю. Однажды я попал на тусовку, которую замутил Вакх, где было много вина и много женщин. Подозреваю, что женщины не аристократических родов, но ремеслом своим владели искусно. В Лабиринте мне такие не попадались. Да и не могли попасться. Первое accesion в жизни сковывает женщину, а когда она еще и знает, что оно не только первое, но и последнее, то тут ей уж не до спектакля. Десяток невинных chicas не заменят одну профеcсиональную bagasa. Так что правда искусства эротичнее правды жизни (тоже мне сделал открытие). За одним-единственным исключением: если chica amаre Minotavre и Minotavre amаre chica. Так что после безумных семяизвержений в многочисленных alegrona хочется поцеловать СВОЮ chica в лоб, посмотреть на нее эксклюзивным взглядом, от которого в ней проснется женщина, а потом – едина плоть есть. Лолита, Лолита, Лолита...
Утром в отеле позавтракали с Эрни и Пабло. На террасе номера Эрни. Я выпил немного вина, съел несколько листиков салата и два астурийских апельсина. Астурийские апельсины дольше сохраняют в теле влагу, чтобы во время боя не мучиться жаждой. Поговорили о предстоящей корриде. Пабло, дымя сигарой, делал на салфетках наброски моей головы. Почему-то голова была бычьей. Но это несомненно была моя голова. Как у него это получалось, я не знаю. Пабло знает то, чего не знает сам. Вот почему он художник, а я тореро. Но мы оба делаем искусство. Он искушает карандашом и кистью, а я – мулетой и шпагой. Он искушает красотой жизни, а я – красотой смерти. Поэтому я его и люблю. А он любит меня. Именно у него я познакомился с Лолитой. Она тогда была маленькой девочкой на шаре. Я поначалу не обратил на нее внимания. Пока через несколько лет не увидел ее с Пабло и его первой женой Фернандой в «Ротонде». Я приехал в Париж, чтобы заключить контракт на несколько боев в Португалии. Но отказался. Там быка нельзя убивать. Не люблю. Без вкуса смерти нет и сладости жизни.
Лолите тогда исполнилось двадцать лет. Она по-прежнему была натурщицей у Пабло. И я пригласил их на фиесту в Памплону, где и встретил Эрни, который тоже приехал на фиесту в Памплону с несколькими друзьями.
Итак, Пабло, Эрни и я сидели на террасе и ждали прогона быков. На террасу вышла девушка с каким-то евреем. Не подумайте, что я антисемит. Если бы на террасу вышел какой-нибудь ирландец или китаец, имен которых я не знаю, то я тоже сказал бы: «На террасу вышла девушка с каким-то ирландцем (или китайцем)». Единственное место, где про еврея не скажут «один еврей», – это Израиль. Но он еще не создан. Правда, я думаю, что когда его создадут, то там, наверное, вышедших на террасу безымянных ирландца и китайца буду называть «один ирландец» или «один китаец». Так что проехали. И вот справа от нас в конце улицы послышался сначала рев толпы и пока еще равнодушное бычье мычание. Рев и бычье мычание нарастали стремительно, как только что запущенный шарик рулетки.
И вот уже под террасой промчались первые фанатики, размахивавшие самодельными мулетами, вот за ними показались первые быки, вот уже, уворачиваясь от рогов, бросились на стены первые спасшиеся, а вот уже дергаются под копытами на булыжнике мостовой первые жертвы. И я увидел своего быка, чье ухо я подарю Лолите с рукой и сердцем.
И вот я увидел на террасе своего torero. Того, которого мне придется рогами бросить себе на круп, потом подбросить на рога и уж совсем потом швырнуть себе под копыта. А дальше... Дальше – встреча с моей chico, с моей muchacho, с моей Лолитой на мягкой траве Андалусии.
Я люблю этого bicho.
Я люблю этого torero.
Еврей оказался славным малым, а девушка, по-моему, любила Эрни, но что-то у них не складывалось. Была меж ними какая-то невозможность. И она была с евреем, который ее любил, но чувствовал, что она любит Эрни, знал, что Эрни ее любит, а так как сам он тоже любил Эрни, то все трое страшно мучились, стараясь не показывать этого, отчего мучились еще больше. (Б...дь, достоевщина какая-то...) А Пабло, по-моему, страшно забавлялся, глядя на них.
– Пора, Мигель Федорович, – сказал Хаванагила.
