Октябрьским днем 15-го года я в очередной раз вышел на передовую, которая в данный момент находилась в районе Перемышля, чтобы пострелять для расслабления. Шел дождь. В это время ошалевшие от безделья немцы неспешно пошли в атаку. Русские войска встретили их дружным ружейным огнем, и немцы так же неспешно побежали назад, оставляя убитых и раненых. Один немец, очевидно, перепутал направление и побежал прямо на наши окопы, где случайно напоролся на штык винтовки Мосина 1893 года, которую я держал в своих руках. Несколько секунд он длинными тонкими пальцами скреб землю, потом пару раз дернулся и затих, окончательно расставшись с надеждами на будущее. Небритое худое лицо немца показалось мне знакомым. Я достал из кармана убитого солдатскую книжку и по ней выснил, что минуту назад заколол своего сокурсника по Парижскому университету. Сколько я потом ни думал, никак не мог найти таких разногласий между мной и моим сокурсником, которые могли бы привести к столь печальному финалу для последнего... Даже из-за женщин... И уж конечно, спор за мифическое обладание какими-то проливами не должен был довести одного из нас до убийства...
Я несколько затосковал, хотя за подвиг получил солдатского «Георгия». Нельзя сказать, что я сразу, моментально понял звериную сущность и империалистичность войны, но свои героические подвиги на передовой прекратил и боевые действия вел, вооружившись исключительно скальпелем и пилой.
Все это время я пытался узнать, где находится Лолита, но мои письма до нее не доходили. Или ее не доходили до меня. Как-то, отдыхая в дождливый день после восьмой подряд операции, я вслух задал этот вопрос. На него мог бы ответить Хаванагила, но писем из Москвы я от него не получал. А на мои письма в Москву он не отвечал. Вдруг Сэм материализовался рядом со мной, хотя в данный момент должен был быть... Понятия не имею, где он должен был быть. И вот он материализовался в виде пожилой усталой лошади, всунувшей морду в мою палатку. И у этой лошадиной морды были борода и рога.
– Звали, Михаил Федорович? – спросил он.
– Хаванагила? – на всякий случай решил уточнить я.
– Чего спрашиваете, раз сами знаете, – ответила морда.
– А чего ты в таком виде?
– А куда деваться? На фронт в человеческом виде меня не взяли по старости лет. «Куда тебе на фронт, старый мерин, – сказал какой-то штабс-капитан в военкомате и пробормотал про себя: – Молодые от армии косят, а старые козлы так и прут». Вот я и пошел. В таком виде. Слово стало плотью. И вот дошел до вас. А Лолита ваша находится в госпитале под Ревелем в качестве милосердной сестры и... – он прислушался и удовлетворенно кивнул головой, – и в данный момент ее держит за грудь рядовой Виктор Осмоловский... Он улыбается, а она плачет...
– Как?!
– Тихо, – сказала лошадиная бородатая и рогатая морда, к чему-то прислушиваясь за пределами палатки, а потом невесть каким образом перекрестилась.
Да через гору,
Гору каменную
Орлы воду носят,
Орлы воду носят.
Да молоденький,
Да новобранец
Уж три года служит,
Уж три года служит.
Да служил службу,
Да служил военную,
И стал померати,
И стал померати.
Да перед смертью,
Да перед тяжкою
Стал дивчину звати.
Ой, дивчина моя,
Подойди до меня,
Подойди до меня,
Как ридная мати.
Да скажи мне,
Как тебя звати?
– Преставился... Раб Божий Виктор... Рядовой Осмоловский... А то, что он ее за грудь держит, это, Михаил Федорович, он в агонии. Рукой ее за грудь схватил. Той, что осталась. Другой нет. И полутора ног тоже нет. Он вашу Лолиту за Раечку принял. Туманову.
– За кого принял?!
– За невесту свою, Раечку Туманову. Из города Сумы.
– Господи, так ведь мою операционную сестру Раечкой Тумановой зовут... Из города Сумы.
– Вот ведь какие совпадения бывают. Чистая литература... Чего теперь делать для разрешения сюжета будете? – спросил Хаванагила, скручивая козью ножку. (А какую еще?)
В палатку вошла моя операционная сестра Раечка Туманова из города Сумы. В возрасте между сорока и пятьюдесятью годами. С ней вошел солдат такого же возраста в шинели старше своего возраста.
– Вот, Михаил Федорович, это муж мой, Туманов Сергей Афанасьевич. Прислали к нам после излечения милосердным братом. Познакомьтесь, пожалуйста.
Я вскочил с табуретки, обнял их горячо. (Не та Раечка была невестой преставившегося раба Божьего Осмоловского, не та была Тумановой. Разве что город Сумы был тем же.) А Хаванагила извлек из козлиной бороды бутылку «Вина хлебного» сорокаградусного, и мы выпили. А когда я проснулся, за палаткой был февраль 17-го года.
Известие о том, что «Мы, Николай Второй, и т.д. и т.д» отрекся от престола, я встретил довольно спокойно. Я как раз был чрезвычайно занят укорачиванием солдатика, которому при взрыве заблудившегося снаряда слегка перебило ноги. Мирно спавший солдатик и я, экономящий живые сантиметры, так увлеклись своим занятием, что ни на секунду не оторвались от него, чтобы приветствовать свержение самодержавия. Собственно говоря, это веселое событие ничего не изменило в моей жизни. При Временном правительстве я ремонтировал те же грязные вонючие тела, с которыми общался и при царе.
Многое изменил один жаркий июльский полдень. В операционную палатку, где я между операциями читал первое письмо Лолиты, в котором она писала, что устала от войны и ожидания, вошли два солдата. Один неуверенно топтался у порога, а второй по-хозяйски проследовал ко мне, уважительно, как бы примеряя к себе, взял в руку блестящий скальпель, попробовал его о заскорузлый ноготь и сказал:
– Так что, гражданин Михаил Федорович, народ просит тебя выдтить, дело государственной важности, а ты хоть человек и интеллигентный, можешь быть в ем полезен.
– Точно так, – потно подтвердил солдат у порога.
Я встрепенулся:
– Понимаете, гражданин солдат, сейчас возможность моего выхода категорически исключается. Видите, там в углу лежит другой солдат, которому необходимо срочно удалить из живота совершенно ненужный ему осколок, и поэтому...
– Я потерплю, – неожиданно отозвался из угла солдат, – я к нему вроде привык. А ты, Михаил Федорович, иди, раз народ требует.
На поляне, куда меня требовал народ, ревело, стонало, ржало, материлось солдатское море. В этом реве, стоне, ржанье, мате были сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе. На самодеятельной трибуне, перекрывая шум, орал тщедушный солдат, размахивая винтовкой. Из всей его бессвязной, косноязычной речи было ясно только одно: какого-то гада надо немедля шлепнуть.
«Вот оно, дело государственной важности, – скучно подумал я, – только непонятно, для чего меня позвали: для того, чтобы меня шлепнули, или чтобы я шлепнул». Но тут раздался выстрел, и я с удовлетворением отметил, что гадом оказался не я. Да и самому мне шлепать пока вроде тоже не предстоит. Один из солдат, заходивших в мою палатку, взобрался на трибуну вместе со мной. Подняв руку с зажатым в ней по забывчивости скальпелем, он мигом утихомирил толпу:
