Слова эти пишет сестра моя, сестра медсанбата 24/73. Сестра, выходившая меня. Рука моя правая перебита и не может обнять тебя, глаза мои не видят тебя. Вот одр мой: шестьдесят сильных вокруг меня. Все они держали по мечу, опытны в бою. Лежат, кричат от боли, и в каждом крике слова мои. О, как любезны ласки твои, сестра моя Машенька! О, как много ласки твои лучше вина, Люсенька! О, как благовоние мастей твоих лучше всех ароматов, Василиса Евдокимовна! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста моя Зинушка! Мед и молоко под языком твоим, Джамиля, Нина, Оксана, Ребекка... Увижу ли тебя, Лолита, сестра, возлюбленная моя. Сердце мое открыл я для ласк твоих. Руки мои я наполнил памятью о теле твоем, которого не познал. Губы мои открыты для поцелуев твоих неумелых. Положи печать на уста свои, доколе не вернусь я с гор Ливанских, пока не кончится эта проклятая война. До вечера после войны, возлюбленная моя.
Со слов лейтенанта Липскерова Михаила записала сержант медицинской службы Панкратова Елена. Люби его, девка, люби».
«Возлюбленный мой Мишенька, положи меня как печать на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; кто такая Панкратова Елена? Ибо люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные: она пламень весьма сильный. Кстати. На работе подходил ко мне особист, слова говорил. И отвечала я ему. Я принадлежу другу моему, к нему обращено желание мое. Большие воды не могут потушить любви моей к нему, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь к нему, то он был бы отвергнут с презрением.
“Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных, что ты так заклинаешь меня?” – “Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других: голова его – чистое золото, кудри его волнистые – черные, как ворон; глаза его – как голуби при потоках вод, купающихся в молоке, сидящие в довольстве, губы его – лилии, источающие текучее миро; руки его – золотые кругляки, усаженные топазами; вид его подобен Ливану, величествен, как кедры. Вот кто возлюбленный мой”. И он отстал от меня.
Мишка! Кто тебе Панкратова Елена?!»
«Возлюбленная моя, есть шестьдесят цариц, и восемьдесят наложниц, и девиц без числа, но единственная – ты, голубица моя, чистая моя. А кудрей моих волнистых, черных, как ворон, нет. Обрили начисто из-за вшей. Полгода летели слова твои ко мне, и снова я здоров. Мы вошли в город Каунас. Тут у меня родственники, братья моего деда по матери, дядя Давид и дядя Сима. На улице Гриняус, 14. Так вот, дядю Давида немцы сожгли заживо еще в 43-м. Он делал в гетто аборты и помогал прятать новорожденных от немцев. За это и сожгли. А дядю Симу отправили в какой-то Освенцим. А его жену, пианистку тетю Раю – в Биркенау. Это женское отделение Освенцима. И что с ними, никто не знает. Наконец-то получил твою фотографию. Ты стала еще более юной, возлюбленная моя. О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, полученных по ленд-лизу. Округление бедер твоих – как ожерелье, дело рук известного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои – как два козленка, двойни серны; шея твоя – как столп из слоновой кости, глаза твои – озерки Есевонские, что у ворот Батрамбимма; нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску; голова твоя на тебе – как Кармил, и волосы на голове твоей – как пурпур. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная моя, твоей миловидностью! Наконец, возлюбленная моя, нашелся отец. Он со своим фронтовым театром забрался на полуостров Рыбачий, что, в свою очередь, на Кольском полуострове. И там они попали в блокаду, и полгода не могли выбраться оттуда. Каждый вечер играли для моряков „Соломенную шляпку“ Лабиша. Отцу дали „Красную звезду“, но в газете отметили, что театру Липскерова лучше бы играть в системе войск генерала де Голля. Этот стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти. Подумал: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих – как от яблоков; уста твои – как отличное вино... Еще мамин брат, дядя Миля, получил Сталинскую премию за участие в создании первого советского радара. А мне вручили вторую медаль „За освоение целины“.
«На ложе моем ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встала я, пошла по городу, по улицам и площадям, и искала того, кого любит душа моя. Искала я тебя и не нашла, Мишенька. Встретили меня стражи, обходящие город. „Не видали ли вы того, которого любит душа моя?“ Но едва я отошла от них, как нашла того, кого любит душа моя, ухватилась за него и не отпускала его...»
«Хаванагила, отведи ее в мой блиндаж. Как же добралась ты до меня, возлюбленная моя? Спи, возлюбленная моя. Заклинаю вас, сыны Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно».
«Я сплю, а сердце мое бодрствует. Вот голос моего возлюбленного, который стучится: “Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою...” Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел...»
– Товарищ капитан, вас комполка вызывает...
– Батарея, подъем!
– Офицеры, ко мне!
– Товарищи офицеры, довожу до вас приказ командующего. В 9.00 в составе 252-й дивизии 1-го Украинского фронта выдвинуться в район городов Освенцим и Биркенау и взять их, по возможности избегая жертв среди мирного населения.
– К походному маршу! По-дивизионно! Заводи!
«Пишу тебе, возлюбленная моя; той, которую оставил я, так и не познав. 25 января 45-го года вошел я в города Освенцим и Биркенау. Тяжело писать тебе об этом, возлюбленная моя, дочь моя, сестра. Дядя Сима жив. Он работал при крематории, и его сжечь не успели. Охрана разбежалась, когда мы вошли. Он один стоял возле печи и пытался руками выгрести останки тех, кто не успел сгореть. Руки его обожжены были слегка, а сердце сожжено дотла. Он держал в руках “Сказки” Андерсена и молился: “Тогда сказал Господь Моисею, простри руку твою на землю Египетскую, и пусть падет саранча на землю Египетскую и поест всю траву земную. И Господь навел на сию землю восточный ветер.
И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма. Моисей простер руку к небу, и пришла с Востока густая тьма и была по всей земле Египетской три дня...”
И тогда, возлюбленная моя, оставшиеся в живых сыны Израилевы вышли из Египта и отправились в земли свои: Советский Союз, Венгрию, Австрию, Германию. Всюду, где до войны жили их роды и где их ждали пустота и пепел».
Дядя Сима до конца жизни в октябре 1957 года так и не пришел в себя. Дни свои он с утра до вечера проводил в синагоге, пока евреев в Каунасе было больше десяти, чтобы образовать общину. А потом все, кто мог, уехали на Землю обетованную, и синагогу за ненадобностью отдали под фабрику нагрудных значков. И дядя Сима и тетя Рая остались одни евреи на весь Каунас. Тетя Рая тоже выжила в Биркенау. Она играла на аккордеоне в оркестре во время прибытия в лагерь новых эшелонов, чтобы заглушать звуками музыки Генделя, Баха, Бетховена крики детей, разлучаемых с матерями; жен, отрываемых от мужей. А когда наши стали приближаться к Биркенау и Освенциму, эшелоны перестали приходить, и надобность в оркестре отпала. Кого-то из музыкантов сожгли, кто-то помер сам от дистрофии (их кормить перестали), а тете Рае лагерный врач впрыснул в запястья сулему, и кисти парализовало. Дальше-то руки были вполне нормальны, а вот кисти не двигались. Не двигались, и все. А так, в остальном, все было нормально. Так что только кисти, а так руки вполне ничего себе. Вполне. Жить можно. Один малый вообще родился без рук, и ничего. В цирке выступал. Правда, тетя Рая в цирке не могла. Она пианистка была. Но вот кисти рук... А так все ничего себе. Только вот, когда дядя Сима умер, она никак повеситься не могла. Руки не могли петлю связать. Поэтому она просто легла на их общую еще довоенную кровать и через двенадцать дней умерла от голода.
