и все же…
это не ожидание. И не храбрость. Это – доверие. Если папа оставляет присмотреть за ним демона скорости, то это означает, что так и надо, да? Если он говорит, что в «Дисней-уорлд» ездят Взрослые по делам, это означает, так оно и есть. Доверие не выливается в обиду, как у старшего брата Квистона, или в умасливание, как у Мэй или Шерри; но оно ожидает, что будет что-то привезено. Надеется на какой-то улов, если забрасывать далеко, и часто, и достаточно глубоко, – как те лица в лечебнице. Оно ожидает достичь чего-то большего, чем исходный квадратик грязи, если почаще обегать все базы. Оно ожидает этого, потому что это обозначено. Вот что тебя забирает.
Особенно если обозначал ты.
Поэтому, сообразив, что это было déjà vu, я не почувствовал никакого облегчения. Только осязаемее стал мрак, донимавший меня неотвязно, – чувство вины. Я закрыл глаза, чтобы не видеть лица, которое смотрело на меня с книги, лежащей на коленях, и сразу в памяти всплыло множество других лиц, только и ждавших своей очереди. Что скажет мать? Почему я не позвонил? Почему не помог хоть немного бедному Джо, который так ухаживал за мной два дня? Почему не могу видеть эти лица наверху? Теперь я понимаю, что прикован не страхом. Это голая скала несостоятельности, торчащая над черной водой, – я прикован к ней. Вода обрушивается на нее, как обвинения. В воздухе туча нарушенных обещаний, они налетают, хлопая крыльями, клацая клювами, устраивают мне то же, что Прометею… – хуже! Потому что я возносился в запретные высоты больше раз, чем он, – столько раз, сколько находил средств, – но вместо кувшина с огнем принес пустой стакан из-под коктейля… да и тот разбил.
Я зажмурил глаза, наверное, в надежде выдавить несколько капель раскаяния, но был сух, как Старый Мореход
[259]
. Я не мог заплакать и ничего не мог с этим поделать. Ни с чем ничего не мог поделать – вот к чему все пришло. Мог только сидеть на этом унылом рифе несостоятельности, сжимая веки, скрежеща зубами и поедая себя поедом.
Этим я и занимался, когда вдруг почувствовал, что я не один.
– Кряк!
Она прислонилась к кушетке сзади; пара ее телескопов была в двадцати сантиметрах от моего лица. Когда я обернулся, она отпрянула, сморщив нос.
– Скажите, мужчина, вы сделали такое лицо, чтоб сочеталось с перегаром, или на самом деле в таком упадке?
Придя в себя, я ответил, что да, на самом деле и упадок как раз такой.
– Хорошо, – сказала она. – Терпеть не могу наигранную грусть. Не возражаете, если подсяду? Даже разделю ваши горести.
Не дожидаясь ответа, она обогнула кушетку, постукивая по ней палкой, и села рядом.
– Так. Чем объясните свой убитый вид?
– Проглотил больше, чем мог откусить, – кратко ответил я, сомневаясь, что этот близорукий выкидыш природы поймет больше, если стану объяснять.
– Только в меня не выплюньте, – предупредила она. Потом наклонилась, чтобы лучше разглядеть мое лицо. – Вроде что-то знакомое. Как вас зовут, кроме страшилы? – Она протянула костлявую руку. – Меня зовут Ваку-дама, потому что я по большей части пребываю в глубоком космосе.
Я взял ее ладонь. Она была теплая и узкая, но не костлявая.
– Можете звать меня Ежа-вю.
Она издала звук, похожий на звук пейджера со свежей батарейкой. Я предположил, что это был смех.
– Очень хорошо. Вот почему показались знакомым. Очень умный. Так что это за снимки у вас на книжке? Фото ваших звездных минут?
– В некотором роде. Снимки одного путешествия на автобусе с моей компанией. А книжка – древний китайский труд под названием «Книга перемен».
– Да ну? В каком переводе? Рихарда Вильгельма? Дайте посмотреть, если можно так выразиться.
Я дал ей книгу, и она поднесла ее к лицу. Кажется, выкидыш был понятливее, чем я думал.
– Это английское издание. Я им пользовалась, когда начала бросать «Цзин». Потом решила, что надо попробовать Вильгельма на немецком. Проверить, не лучше ли там в смысле поэзии. И обнаружила такой вагон различий, что подумала: «Если столько теряет при переводе с немецкого на английский, сколько же потеряно с древнекитайского на немецкий?» И решила: ну его совсем к черту. Последний раз я бросала «Цзин», когда бросила его в мою кретинскую собаку-поводыря. За то, что перевернул мою мусорную корзину в поисках тампонов. Сукин сын подумал, что я с ним играю. Схватил книжку и выбежал во двор; пока я его искала, сожрал всю до последней страницы. Немецкая овчарка. Когда увидел что-то, написанное на языке предков, остановиться уже не мог. Кстати, что это за стекло под ногами? Вы что-то уронили, или я опоздала на еврейскую свадьбу? Собак не люблю, но хорошую свадьбу обожаю. Взрослым дает повод нализаться и вывесить все грязное белье. Не оттуда ли ваш огнеопасный дых, дракончик? С большой свадьбы привезли?
– Не поверите, привез из «Дисней-уорлда».
– Верю. На ракете «Редай»
[260]
. Знаете, спрячьте-ка вашу фасонистую книжку, пока я не увидела собаку.
Я протянул руку, чтобы достать из-за нее сумку, и задел ее трость. Она упала, я не успел ее поймать.
– Осторожней! – крикнула она. – Вы мой третий глаз уронили в битое стекло.
Она подняла трость и прислонила к кушетке, подальше от меня. Потом снова приблизила лицо и посмотрела на меня, свирепо нахмурясь.
– Так вы и разбили, что ли? Неудивительно, что вид такой виноватый – трудно жить небось под вечным проклятием неловкости.
Несмотря на ее свирепость, я не удержался от улыбки. Свирепость эта была, наверное, кажущаяся. Может быть, девочка не сознавала, что все время хмурится. И она была не такой безнадежно некрасивой, как показалось сначала. И не такой бессисечной.
– Кстати, о проклятиях, – сказал я – Что это вы тогда произносили? Грозное.
– А, это. – Она тут же перестала хмуриться. Подтянула колени к подбородку, обняла голени. – Это не мое, – призналась она. – Большей частью Гэри Снайдера, стихотворение «Заклинание демона». Хотите знать, почему я его запомнила? Потому что один раз написала его распылителем. На футбольном поле. Помните, года два назад Билли Грэм устроил сборище на стадионе «Малтнома»?
– Так это вы написали?
– От лицевой до лицевой. На это ушла вся ночь и девятнадцать баллончиков. Некоторые слова были десять метров длиной.
– Значит, это вы полевой писатель-призрак? Лихо. В газете писали, что письмо было совершенно неразборчиво.
– Темно было! И почерк плохой – руки дрожат.
– А тогда днем все было очень разборчиво, – заметил я.
Хотелось, чтобы она продолжала говорить. Она зарделась от комплимента и стала раскачиваться взад-вперед, обняв колени.
