Текст обращен ко мне, однако будит доктора Мортимера, дремавшего у иллюминатора.
— Что? В чем дело, Джо?
— Да ничего особенного, доктор, — отвечает Джо, пряча бутылку. — Просто вспомнил реплику из «Смерти альпиниста» О'Нила. Это из последнего действия, когда Хикки, так сказать, всем дает слово, и кто-то из завсегдатаев спрашивает: «Что стало с выпивкой, Хикки? Куда ты ее дел?» или что-то в этом роде.
— Понятно, — отвечает Мортимер и снова зарывается головой в подушку. Думаю, он все прекрасно понял.
С помощью аспирина и дорогущих коктейлей, подававшихся на борту, мне все еще удается держаться, когда мы садимся в Портленде, но я чувствую, что вот-вот меня накроет. Пульсация в голове гремит, как колокол штормового предупреждения. Мортимер звонит из аэропорта жене, чтобы она его встретила неподалеку от клиники, объясняя, что у него попросту нет сил туда идти. Джо говорит, что сам сделает обход. Доктор Мортимер награждает его благодарной улыбкой и замечает, что если уж психи продержались без них двое суток, то, скорее всего, переживут и еще одну ночь.
— К тому же нашего гостя нужно отвезти домой, — замечает он. — Если только он не хочет денек отдохнуть у нас. А, Девлин? Заодно посмотришь эскизы декораций, присланные продюсерами.
— Действительно, — подхватывает Джо. — Заодно посмотришь мою коллекцию ирландского контркультурного искусства.
Я качаю головой:
— Я обещал вернуться. Моему отцу должны делать сегодня пункцию. Я собирался позвонить ему еще из Денвера, но так получилось...
Оба кивают, и больше никто не произносит ни слова.
Мы высаживаем доктора Мортимера у заправки. Его жены не видно, но, может, мы просто не рассмотрели — в обе стороны от угла квартала по-прежнему стоят вереницы машин. Как только впереди возникает здание больницы, Джо начинает нервничать.
— Думаю, мне все же придется заскочить туда, — замечает он. — Быстро обойдем палаты, пока заправляют машину.
Он притормаживает на повороте, и охранник, пропуская нас, машет рукой. Джо останавливает машину у поребрика с надписью «Стоянки нет» и рукой подзывает санитара, подметающего вестибюль.
— Мистер Гонсалес? Вы не согласитесь отогнать и заправить этот бомбовоз?
Мистер Гонсалес не возражает. Улыбаясь от удовольствия, он вручает Джо метлу и садится за руль. Джо закидывает ее на плечо и обходит машину.
— Пошли, — просит он, — если я могу, то и ты сможешь. Может, мне даже удастся найти еще одну розовую таблетку, — добавляет он в пылу энтузиазма.
Я чувствую, что он нуждается в компании, — глаза его погасли, и оптимистический блеск в них сменился унылым тлением. Я поправляю на плече ремень сумки и следую за ним, поклявшись себе, что смогу все вынести.
Вестибюль совершенно изменился, и в нем никого нет. Ремонт практически закончен, и рабочие в выходные отсутствуют. Пол выложен новой сверкающей плиткой, стены сияют белизной. Батальон кушеток цвета хаки уже вынесен, и на их месте в строгом порядке высятся новые, еще не распакованные рекруты в пластиковых мешках. Венецианские шторы сняты, и деревянные рамы заменены хромированными, которые сверкают в ярком солнечном свете, льющемся через огромные окна.
Единственное, что осталось неизменным, так это флюоресцентное освещение. Лампы по-прежнему жужжат и мигают даже в ярком солнечном свете. Это заставляет меня вспомнить о палате выше этажом. И моя решимость начинает трепетать точно так же, как этот холодный свет в длинных трубках. Я уже делаю шаг назад, когда передо мной открываются двери лифта.
— Я подожду здесь, — говорю я Джо. — Может, мне удастся закончить гадание, которому ты помешал, когда приехал за мной.
— Ладно, — откликается Джо. — Выясни — ехать или не ехать во Флориду, — и он вручает мне метлу. — И для меня тоже узнай. Ладно?
Лифт уносит его вверх, а я остаюсь стоять внизу, понимая, что подло кинул его. Я ставлю метлу к стене и иду к питьевому фонтанчику, где избавляюсь от последней порции аспирина. Я пытаюсь прополоскать рот, чтобы избавиться от послевкусия, но у меня ничего не получается. Во рту сохраняется вкус меди. Я направляюсь к пустой стойке регистратуры, на пульте которой мигают две лампочки. Но пока я на них смотрю, обе гаснут. Вероятно, за время ремонта вызовы были перенесены на другой пульт.
Мне удается найти городскую линию и набрать номер родителей. Я слушаю гудки — может, они еще не вернулись из больницы? Или что-то случилось? Надо было позвонить раньше. Я солгал, когда говорил про Денвер, — я и не думал звонить им оттуда.
Я пытаюсь набрать справочную, чтобы узнать номер телефона больницы, но мне не удается разобраться с пультом. Наконец я сдаюсь, направляюсь к кушеткам и сажусь на ту, что стоит ближе к окну. У бордюра лежат новые жалюзи, которым предстоит заменить старые шторы. Солнце продолжает шпарить артиллерийским огнем.
Я встаю и выбираю кушетку подальше. Она тоже стоит на солнце, но мне удается оттащить ее в небольшой участок тени, падающей от оконной рамы. Я сажусь и закрываю глаза.
Джо нет довольно долго. Солнце продолжает двигаться. И мне приходится двигаться вместе с ним, чтобы оставаться в тени. Я откидываюсь назад и складываю на груди руки в надежде на то, что мне удастся выглядеть спокойным и безмятежным, на случай если появится охранник. Мне только удается справиться с перебоями в дыхании, как у моих ног что-то шмякается и я подпрыгиваю чуть ли не на метр. Это я ерзал и опрокинул сумку, из которой на пол вываливаются «И-цзин» и стакан из-под мартини, спертый мною на презентации.
Я пытаюсь отнестись к этому с юмором: а ты уж испугался, что тебя поймали санитары? Я наклоняюсь, чтобы собрать выпавшее из сумки, и тут замечаю такое, от чего мне становится совсем плохо, — одну из фотографий на обложке, на которой изображен маленький мальчик в пижаме, стоящий в своей кроватке посередине битком набитого людьми автобуса. Боже милостивый! Это очередной приступ дежавю. Ничего особенного — обычное явление, запущенное Калебом, когда он вышел на крыльцо в своей ночной рубашке. Все очень просто: образ на крыльце срифмовался с фотографией другой эпохи, когда я охотился за таинственным доктором Вуфнером. Я всегда любил ее больше всех. Именно поэтому она занимает центральное место в моем коллаже. И этот волнующий момент из прошлого откликается в настоящем, объясняя происхождение преследовавших меня призраков. Это все реверберации. Дурдомовские реверберации. Повторяющийся Вуфнер. Круги от брошенных камешков расходятся и пересекаются. Все просто и ясно — это резонирующие волны...
и все же...
должно быть что-то еще, чтобы стало настолько хорошо. Ощущение возникает слишком далеко и слишком глубоко проникает. Разве два момента не должны иметь что-то общее, чтобы их связала ассоциация? Какой-то общий заголовок? Какую-то неиссякаемую силу, бьющую из единого источника, объединяющую времена, сообщая им мощь, не свойственную каждому по отдельности, которая катится через века и в то же время остается закрепленной на месте, впечатанной в нишу памяти, где на крыльце нашего дома на невыцветшей фотографии все стоит маленький мальчик во фланелевой пижамке с «Благодарными Мертвецами» на груди, держась за прутья своей кроватки в глубине автобуса...
