Он поднял руку, чтобы поймать пролетавшие мимо градины, но они жалили ладонь, как шершни. Он нашел парусиновую туфлю и натянул ее на руку, как вратарскую перчатку. Несколько проносившихся со свистом градин опустилось на грудь парки. Айк приподнял шапочку и принялся их рассматривать. Они представляли из себя геометрически правильные заостренные фигуры размером с вишню. Но когда он взял один из кристаллов в руки, тот моментально растаял, оставив на пальцах какой-то знакомый запах, точно определить который Айку удалось не сразу. Однако через мгновение он понял, что это запах зубоврачебного кабинета с его сладковато-нездешней вонью азота.
Рваная синева над головой начала постепенно тускнеть, приобретая все более выраженный равномерный пурпурный оттенок, так что определить, где садится солнце по-прежнему было невозможно. Единственным ориентиром оставалось направление ветра, если оно, конечно, не изменилось. То, что он продолжал крепчать, можно было не сомневаться. Айк на взгляд оценивал его в шестьдесят-семьдесят узлов, но он прекрасно понимал, что может ошибаться вдвое, причем как в одну, так и в другую сторону. С таким свирепым ураганом он не сталкивался еще никогда в жизни. Ветер с визгом и воем несся над водой, как открытый прозрачный привод на заводском конвейере, разогнанном до маниакальной скорости. Сквозь тонкую пелену всепроникающей измороси уже кое-где проглядывали звезды. Когда наступила кромешная тьма, Айк зажег фонарь, чтобы свериться с часами: они показывали 10.30 утра предшествующего дня, и стрелка продолжала вращаться в противоположную сторону. Так же, как и стрелка компаса. Однако Айк утешил себя мыслью, что вычислить точное время будет не так уж сложно. Просто положительные и отрицательные значения поменялись местами, как меняется начальство, переезжая из Нью-Йорка в Майами. Он вспомнил, как Джина пыталась объяснять принцип смены противоположностей на основе китайской Книги Перемен. Ян все больше наращивает в себе свойство ян, а инь — свойства инь до тех пор, пока они не переходят одно в другое в соответствии с законом сохранения равновесия. Это как зеркальное отражение. Как закон тотемного столба, когда ничтожества оказываются на вершине. И это переключение происходит практически мгновенно. Между плюсом и минусом, включением и выключением, верхом и низом не существует перехода. На него просто нет времени — его нельзя увидеть, оценить, уже не говоря о том, чтобы осудить, как ветхозаветно-твердолобый Гринер. Никакой десницы с небес. Просто внезапный сбой. Объективное физическое явление. Что же я тогда так переживаю?
Однако единственным ответом ему было завывание ветра. И Айк снова растянулся под сиденьем. Если не считать мучительной жажды, в остальном он чувствовал себя вполне комфортно. Днище лодки высохло, как и его одежда. Каждые несколько минут он чуть шевелил ногой, чтобы удерживать катер кормой к ветру. Если направление не изменилось, он должен был двигаться к берегу, хотя, скорее всего, и мимо косы бухты. Тут уж ничего не поделаешь. Пытаться выгрести против такого ветра, да еще кормой вперед, было бы пустой тратой топлива. Так что оставалось надеяться лишь на появление луны или на то, что ему удастся продержаться до наступления утра.
Где-то перед самым рассветом он услышал холостые обороты двигателя и, стащив с лица шапку, быстро отвинтил синий проводок. Двигатель продолжал чихать и фыркать. Черт! Значит, синий отвечал только за зажигание, и его нужно было открутить сразу после того, как двигатель завелся. А теперь соленоид, скорее всего, уже поджарился. Надо было срочно залить в бак топливо, пока двигатель не остановился окончательно. И Айк, взяв фонарик в зубы, принялся спасать затихающий мотор. Затем с помощью якоря он соорудил воронку и вылил через нее остатки бензина из канистры. Ветер был таким сухим и холодным, что он даже не ощутил запаха, пока не лег обратно на днище катера.
Когда небо окрасилось бледно-голубым светом, Айк ослабил завязки парки и стащил с лица заледеневшую шапку. Оглядевшись, он понял, что вокруг мало что изменилось — ветер по-прежнему обстреливал воду неослабевающими залпами града. Двигатель продолжал урчать, толкая лодку кормой вперед. Со всех четырех сторон взгляду представала одна и та же картина.
— Ладно, — сказал Айк, обращаясь к зарождавшемуся дню, — что дальше?
Он взглянул на часы. Они утверждали, что на дворе по-прежнему стоит вчерашний день, то есть теперь уже позавчерашний, минутная стрелка остановилась. И Айк подумал было о том, чтобы снять их и швырнуть ненужную вещь в морду ветру, чтобы дать тому понять, как обстоят дела. Однако он остановил себя, прикинув, что может наступить такой момент, когда они ему понадобятся для бартера или наживки. Хотя, конечно, для этого время должно было двинуться дальше. Он снова натянул на лицо шапку и лег, глядя сквозь кристаллические узоры на голубой-голубой рассвет.
Этот голубой рассвет и привел отца Прибылова в чувство, и он понял, что простоял на коленях всю ночь. Все туловище ниже пояса у него занемело, а голос охрип от непрерывного бормотания. Он расцепил благочестивый узел пальцев и ощупал свою голую ногу. Она была холодной, как лед, и мокрой. Вот тупой несчастный простак — надо было молиться всю ночь на холодном полу и ради чего?! Чтобы заработать занемевшие ноги, цистит и окончательно ослепнуть. Все вокруг было непристойно смазанным и размытым. «Scribe visum et explana eum super tabulas, ut percurrat, qui legeriteum — Запиши видение и начертай ясно на скрижалях, чтобы читающий легко мог прочитать». Не это ли Ты велел пророку Аввакуму, глава 2, стих 2? А как насчет старых полуслепых читающих, которые едва ползают, уже не говоря о том, чтобы бегать? Неужто они не заслуживают ясного начертания?
Мазки стали ярче, но не отчетливее. Отец Прибылов вытер руки о нижнюю рубашку. Он знал, что для этого нужно пользоваться полотенцем, но никогда не мог заставить себя это сделать. Он нагнулся, ухватился за холодную фарфоровую ножку кровати и после долгих мучительных усилий умудрился затащить себя на кровать. Его ноги лежали как пара мертвых угрей. Он подоткнул под себя стеганое одеяло, нашел на ощупь на ночном столике стакан с листерином и принялся пить. Выпив, сколько смог, он снова откинулся назад и устремил свой жалобный взор на заоконное сияние. «Вопит certamen certavi, fidem servavi — Я сражался и хранил веру, но если Ты полагаешь, что исполнилось предписанное, то Ты заблуждаешься. Я готов. Я пронзен в бедро, как Иаков, боровшийся с ангелом, но не отступил и именем Твоим клянусь: Ты заперт во мне, и, как Иаков, клянусь, я не отпущу Тебя, пока не отдашь мне благословенный ключ! Ты меня слышишь?»
Но голубая бесформенная дымка не желала ничего уступать. Отец Прибылов вздохнул. Не отводя взгляда от сияния, он снова нащупал стакан и допил остатки листерина.
Алиса притормозила у витрины бутика мисс
Айрис, чтобы через окно взглянуть на ее часы. Дюжина антикварных часов показывала разное время, но все были едины в мнении о том, что дело шло к полудню. В полдень начинал работать Радист — он зачитывал коммюнике и передавал отрывки из ток-шоу, которые ему удавалось поймать на коротких волнах. Так что сегодня его будут слушать многие. По Главной улице бродило с десяток собак, вероятно, выпущенных из Шинного городка. По дороге Алисе еще встретилось несколько охранников, в основном из Ордена Дворняг — на них по-прежнему красовались фирменные куртки «Чернобурки». Когда городскому совету стало известно, что лейтенант Бергстром со своими патрульными смылся из города на трайлере, единственной разумной заменой оказались Дворняги. Кое-кто из них даже окликал Алису, когда она проезжала мимо.
