— Это ты, Малой? Ты в порядке? — И свет фонарика! — Черт, Малой, заставил ты меня побегать задарма!
Из всех инструментов у Хэнка лишь карманный нож, и ему понадобился битый час, чтоб обрезать ветви с кривой сосенки, которую он приволок в дюны. Он трудится у самой ямы — только б самому не угодить, — чтоб мальчик слышал его возню. Орудуя ножом, старается все время говорить, подпитывая смутный на слух поток шуточек, анекдотов и грозных команд собаке — «Ко мне! Забудь про кроликов, кабыздошка старая! — которая внимает, озадаченная, с того самого места, где ее изначально привязал Хэнк. — Черт бы побрал эту проклятую псину!» Он громко сморкается, потом снова подползает на животе проведать мальчика, шепчет:
— Все нормалек, малыш. Будь паинькой, сиди тихо. Не боись. Но и не шебуршись там особо.
Ползет обратно, возвращается к работе над сосенкой. Баюкающее журчание его трепа — прямая противоположность энергичному хрусту сучков и вжиканью ножа.
— Знаешь, что я тебе скажу, Малой? Я едва здесь очутился — подумал: что-то мне определенно напоминает вся эта ситуация. И только вот сейчас доперло, что именно. Как-то раз папаша Генри да твой дядя Бен да я — а мне в ту пору как тебе сейчас было, такого плана — поехали в гости к дяде Аарону в Мэплтон, чтоб подсобить ему с рытьем ямы под уличное удобство…
Он трудится споро, но аккуратно. Он мог бы и просто обломать ветви — но тогда они обломятся у самого ствола… а нужно оставить сучки такой длины, чтоб и мальчику было за что уцепиться, и по краям ямы не скребли — там от малейшей царапины все обрушиться может.
— Твой дядя Аарон, видишь ли, никак не мог довольствоваться старой ямой в пять или шесть футов под своим сральником — ему что поглубже подавай. Он втемяшил себе в голову, что если она недостаточно глубока будет, до нее корни сада-огорода дотянутся, и будет у него морковка с дерьмовым привкусом. Вот. Продержись еще минутку: сейчас лесенку подтащу и попробую завести.
Он снова подползает к дыре, волоча за собой дерево. Все ветви срезаны, кроме тех, что торчат друг против друга, те же — обрезаны до нескольких дюймов от тощего ствола. В результате получилась шаткая лестница футов тридцати длиной. Не вставая, он поднимает дерево и бережно-бережно начинает подавать его вниз, не умолкая ни на секунду.
— И вот, значит, взялись мы за эту яму, земля так и летает, потому как грунт жирный, податливый такой… как там, Малой: уже можешь дотянуться? Ты крикни, когда сможешь… и скорехонько мы ее где-то так футов до пятнадцати отрыли… Что, так и нету? О, уткнулась во что-то.
Он достает из кармана фонарик, светит вниз. Комель дерева покоится подле ноги мальчика.
— У меня ноги совсем замерзли, Хэнк. Я и не почувствовал, как она ткнулась.
— Хочешь сказать, забраться не сумеешь?
Мальчик трясет головой.
— Нет, — говорит он без эмоций. — Ног не чувствую.
Хэнк обшаривает яму фонариком: она может и сто лет еще продержаться, а может и через десять минут обвалиться. Второе вероятнее. За помощью идти некогда. Придется спускаться и вытаскивать ребенка. Хэнк отодвигается от края, переворачивается на спину, снова подползает, ногами вперед. Дюйм за дюймом погружается в дыру.
— И вот отрыли мы на пятнадцать футов… дядя Бен и дядя Аарон внизу были, а мы с Генри наверху, грунт принимали… полегче, полегче… и дядя Бен говорит, мол, надо ему домой отлучиться, водицы испить — и тотчас вернется. А, вот и встретились, Малой! За ремень уцепиться можешь?
— Я и пальцев не чувствую, Хэнк. Наверное, они совсем мертвые.
— Ты чего, по кусочкам помирать удумал, а?
— Пальцы и ноги, Хэнк, — беспристрастно констатировал мальчик. — Они первыми умерли.
— Да ты просто замерз. Вот. Поглядим, как бы тут изловчиться…
Немного повозившись, он выдергивает ремень и пропускает его у мальчика под мышками. Конец просовывает под кожаный фирменный знак на джинсах и принимается медленно карабкаться наверх, прочь из конвульсируюшей трубы. И лишь на время этого восхождения он забывает о своем небрежном тоне.
— О'кей. Теперь слушай, Ли. Я не предполагал, что этой сосенке кого-то, кроме тебя, держать придется, тем более — нас с тобой вместе. Так что помогай, цепляйся сам, если можешь. А если не можешь — брось, бога ради, брыкаться и лягаться! Ну, вперед…
Вырвавшись на свежий ветер, он стоит над ямой, расставив ноги. Вытягивая мальчика за ремень, чувствует, как песок вокруг ямы ходит ходуном. Делает глубокий вдох и, задержав дыхание, падает на спину, выдергивая мальчика на себя. Из ямы доносится глухое чавканье, и на секунду над песками пыльным облаком повисает запах гнилого дерева. Но оно тотчас ретируется, спасаясь от проворных кнутов шустрого ветра.
— Давай-ка ноги отсюда уносить, — предлагает Хэнк севшим голосом и шагает через дюны; собака рысит по пятам, мальчик сидит на закорках. — Небось знаешь, куда тебя угораздило? — спрашивает он, несколько минут помолчав.
— Дымоход дьявола, да?
— Точно. Так старик их кличет. Я и не знал, что еще остались тут такие. Видишь, Малой, когда-то, давным-давно, тут был сосновый бор. А дюн этих не было, одни деревья. Но ветер наносил песок все выше и выше, покуда весь лес не замел. По самые маковки. А деревья со временем сгнили, и остались такие вот дыры, кое-как сверху присыпанные. Вот в такую ты и угодил. И еще крепкую, ты просто в рубашке родился, потому как обычно если кто провалится туда — так всю трубу сразу на себя и обваливает, и тогда… Но вот чего бы я хотел знать: какого черта лысого тебя сюда дернуло, через дюны к океану, посередь ночи? Ась? Ответь, пожалуйста.
Мальчик молчит; прижимается лицом, холодным и мокрым, к шее Хэнка; маска, утратившая форму, болтается на резинке. Хэнк больше не спрашивает.
— Как бы то ни было, сюда ты больше ни ногой. Дьяволов дымоход — не самое приятное место для ночлега, даже в Хэллоуин. Ну и счастье, конечно, что у меня эта псина, моя старушка, потому как ветер все твои следы замел… Да уж… О! Я ж тебе не дорассказал, что случилось с дядей Аароном, когда он в яме один остался. Знаешь, во дворе, где он яму рыть надумал, была у него старая лошадь — Аарон ее для детишек держал, чтоб катались. Старая слепая кляча, годов двадцати отроду, если не больше. Аарон чуть не всю свою горемычную жизнь эту лошадь держал, и нипочем бы с ней не расстался. А эта старая кобыла знала каждый дюйм на заднем дворе, от дома до забора, от сарая до курятника. И мы, мальцы, бывало, гарцевали на ней с завязанными глазами, для пущего страху, а она ни жердинки, ни веточки, ничего такого ни в жисть не заденет. Вот, стало быть, когда мы рыли яму под нужник, никто из нас даже не подумал про эту лошадь. Кроме дяди Бена. А такие мысли — они как раз в его духе. Вот он вылазит из дыры и кричит туда Аарону: «Аарон, мы с Генри и с мальцом пойдем водички хлебнем. На минутку! — А сам оттащил нас от ямы, прикладывает палец к губам и шепчет нам с батей: — А теперь — тсс! Смотрите!»
