Расставшись с этим мужиком, Джо какое-то время стоял, анализируя информацию. Если на этом собрании всплывет чего-то такое, что может повлечь «обострукции» ему и его семье — так, наверное, самому сходить не грех… Это самое меньшее, что может сделать Джо, после того как брат в вере, набравшись порядочности, открылся ему.
Он поискал немного Ли, потом усадил Джен и детишек в пикап, отвез в новый дом, где и оставил с инструкциями по малярному делу, а сам вернулся в город. Вернулся он в Ваконду изумительно причудливым и запутанным маршрутом, подбираясь кругами, со шпионской осторожностью, пока, никем не замеченный, не выскочил на Главную из лабиринта переулков. Загнал пикап в густые заросли ракитника за консервным заводом и выкурил последнюю сигаретку под взрывной шорох вызревших стручков, постреливавших в лобовое стекло. Докурив, ступил в пасмурный полдень, поднял воротник кожанки и покрался по Главной улице, словно по следу опасного зверя, который в любой момент может развернуться и броситься.
Ракитник служил ему прикрытием до самого усыпанного рыбьими костями причала перед консервным заводом. Тот укрыл Джо на пути до угла, где располагалась пожарная станция. Но после — Главная зияла широким просветом.
Поддернув штаны и беспечно насвистывая, он шагнул на тротуар, изображая видимость непринужденной и праздной прогулки. Даже отыскал пивную банку, чтоб попинать ее перед собой.
Он благополучно миновал кафе «Морской бриз», замыленное окно риэлтерской конторы, пятицентовку, откуда на него с почтением в оранжевых глазах взирали черные кошки с усами-ершиками, вырезанные из строительного картона. Добредя до «Коряги», перешел на другую сторону и продолжил путь, держа руки на нагрудных карманах и уперев свое увечное лицо в увечный тротуар. Старательная медлительность его променада больше подчеркивала, нежели прятала его целеустремленность. Оказавшись вне видимости из окон «Коряги», он украдкой огляделся — и бросился по улице бегом. Снова перешел на неторопливый, небрежный шаг, чуть ссутулив спину и до судорог придерживая резвые кривые ноги. Добравшись до переулка, огибавшего здание фермерской ассоциации, он остановился, сошел с тротуара в канаву, бросил быстрый косой взгляд в этот переулок, словно питчер, ловящий знаки кэтчера… посмотрел через левое плечо, через правое, на «Корягу» на третьей базе и на тучи, стремившиеся к первой, а затем практически выпрыгнул из видимости, сиганув в узкий переулочек, словно питчер решил незаметно проскользнуть с мячом в руке мимо отбивающего.
По большому счету, никакими флагами и салютами он бы не сумел к себе привлечь большее внимание, но, по счастью, время было обеденное, по телевизору шел субботний матч, а небо хмурое — и на улице в любом случае ни души. И все же он простоял пару секунд, вжавшись спиной в дощатую обшивку здания, вслушиваясь: не идет ли кто? Буй стонал в бухте, да оголодавший ветер рылся в мусоре — вот и все звуки. Довольный, Джо прошмыгнул на задворки ассоциации, бесшумно запрыгнул на деревянный ящик и прокрался к окну. Посмотрел в окно на угрюмые ряды складных стульев, затем осторожно приподнял створку на несколько дюймов. Попытался было устроиться под открытым окном на корточках, плюнул — соскочил с ящика, приволок здоровенный чурбан, поднял его, поставил… Чурбан глухо стукнул, на зависть бас-бочке. Окно с грохотом захлопнулось. Джо снова запрыгнул на ящик, снова открыл окно, подтащил свой пенек, сел и принялся ждать, уперев локти в колени, а подбородок в ладони. Вздохнул и впервые задался вопросом: зачем, во имя всей любви Господней, он это делает — сидит здесь и готовится услышать то, что они с Хэнком и так знали за многие месяцы до того, как оно будет изречено? Зачем? И зачем волноваться, как бы известить Хэнка? или что будет делать Хэнк? Ему придется собраться и сказать им: «Да катитесь вы», и это уже сейчас ясно. И Хэнку ясно уже сейчас, что ему придется им это сказать, когда они там покончат со своими дрязгами и визгами. Как Хэнку всегда приходилось говорить, когда все сказано и все сделано, поскольку таков уж его удел, как бы ему это ни было не по сердцу. Так чего Хэнк тянет кота за хвост, спрашивается?
Я всегда ему говорил, что наша доля — мириться с нашей долей, а лучший способ примириться с этой долей — отступить на шаг и посмотреть, что за мяч в тебя летит, говорил я ему, отступить и посмотреть, что за башмак метит тебе в задницу! Потому что можно и увернуться, когда отступишь, да посмотришь, да нос по ветру, да улыбка от души. И Хэнк мог бы даже кайф через свою долю обрести, как вот по кайфу ему корову свою доить порой. Разве не об том я ему толкую по тысяче раз на дню? Наслаждайся кайфом, будь счастлив, танцуй по жизни, люби свою долю во всем, даже в такой вот дряни — только что улыбайся правильно, Хэнкус. И сейчас, наверное, ты не знаешь, так ли Спаситель живет, как я толкую, но уж про дела земные ты все прекрасно ведаешь, потому что я ж по глазам твоим вижу, куда ты уже сейчас посматриваешь. И как же выходит, что вроде и умеешь ты глядеть вперед, и уже видишь, на что пойти придется, а не хочешь уберечь себя от напрасной нервотрепки и спрямить путь к тому, что ты и так уже видишь?..
Но тут, правда, я не совсем уверен. Может статься, то, что он не умеет спрямлять путь к тому, что уже видит, — тоже часть его доли, с которой смириться бы надо. Потому как вспоминается мне один случай, когда было ему лет шестнадцать-семнадцать, еще в школе учился, и вот тогда он почти спрямил, вместо того чтоб окольными тропами блуждать. Семнадцать. Первые наши дни в выпускном классе. Мы подъехали и поставили мотик перед крылечком, где все торчали, ждали восьмичасового звонка. Наши ребята все там были, в бело-синих свитерах, толстая шерсть, вся сплошь в значках, да в вензелях, да в эмблемах с золотым мячиком, да всем прочем, что только приколоть или нашить можно. Стояли они там на ступеньках — что генералы на параде, мимо войска маршируют, а эти инспектируют, приосанившись. И стоял на тех же ступеньках один новичок, генерал неместный, в желто-красном свитере Лебанонской школы, а на нем — одно только украшение, всего одно: пара крохотных медных боксерских перчаток. В Вакондской-то школе бокс запрещен, поэтому он один и красовался со своей наградой.
Хэнк свитера не носит: говорит, чувствует себя в нем как старик дряхлый.
Гай Виланд приветствует Хэнка этаким вычурным взмахом, который из «Лайфа» усвоил, по фоткам молодежной жизни. Мне никто не машет. Они вообще не понимают, чего Хэнк со мной валандается. Гай, значит, помахал — и: чё скажешь, Хэнк? Да не так уж много, Гай. Ух, вроде как колесо подспустило? Может быть, Гай. Ух, совсем никуда. Как лето провел, Хэнк? Как? Пощупал? Подспустило… готов поспорить, Хэнк… ух, а другое-то совсем мягкое. Готов поспорить, летом ты совсем обленился, уж и колесо подкачать влом. Готов поспорить, ты только небось и делал, что все лето напролет со своей знойной мачехой, всю дорогу…
Хэнк смотрит Гаю в лицо, улыбается. Просто легкая улыбка — и никакой в ней ярости, угрозы. Легчайшая такая улыбка, молящая, сказать по правде, молящая Гая отстать, потому что Хэнк притомился уже, говорит эта улыбка, все лето выслушивать всякие свинячьи намеки и драться из-за них. Мягкая и просительная. Но, просительная иль нет, а все равно в этой улыбке достаточно суровости, чтоб заткнуть Гая Виланда до молчания каменного. И Гай слинял по-шустрому. Какую-то минуту все молчат, а Хэнк снова улыбается, будто ему так неловко, что помрет сейчас прям тут же, и вдруг на пустующее место Гая заступает этот новый парень из Лебанона. Так ты и есть Хэнк Стэмпер? И усмехается, прямо как в вестернах. Хэнк поднимает глаза и отвечает «да», тоже как в вестернах. Да, говорит Хэнк, а я себе в ту же секунду говорю, что Хэнк уже знает, чему суждено случиться рано или поздно. Хэнк улыбается новому пареньку. И улыбка его такая же усталая, молящая и застенчивая, как давешняя, для Гая Виланда, но я-то вижу: все-то он уже знает.
