— Лиланд Стэмпер? А я — доктор Лейтон. У тебя найдется минутка? Присаживайся.
— У меня найдется минутка, и, наверное, даже больше. Я жду, когда за мной вернется отец, но, если вас это не обидит, я бы предпочел постоять. Плачу дань пенициллиновому уколу.
Багровая докторская физиономия прорезалась ухмылкой, он достал золотой портсигар.
— Куришь?
Я взял одну штучку, поблагодарил и прикурил. Он же откинулся обратно, издевательски комфортно растекся в своем кресле и смотрел на меня тем взглядом, какой обычно деканы приберегают для заблудших второкурсников. Я ждал, когда он заведет свою лекцию, о чем бы он там ни вознамерился вещать, недоумевая: неужто не на что ему больше тратить свое драгоценное время, кроме как на юных незнакомцев, занятых мыслями об адюльтере? Он величаво прикурил сам и уподобился белому дирижаблю, выдыхающему сизый выхлоп. Я попытался было нацепить самую правдоподобную маску досадливого нетерпения, но было что-то в его манерах, в том, как он держал паузу, что превратило нетерпение в смущение.
Я, естественно, предполагал, что он через мои руки желает вручить свой гражданский протест братцу Хэнку, как поступали все прочие озабоченные забастовкой горожане, дорвавшись хоть до какого-то Стэмпера. Но вместо этого он, вынув сигарету из своих румяно-ягодичных губ, сказал:
— Просто захотелось глянуть на знакомое лицо — вот и все. Ибо твое седалище сопряжено для меня с определенной ностальгией. Твой задок был первым из длинной череды младенческих задков, осененных и шлепнутых моей повивальной дланью. Ты был первым новорожденным в моей практике.
Я сказал, что он имел бы счастье наблюдать и сам столь памятный предмет, когда бы минуту назад лишь немножко привстал.
— О, ягодицы не слишком-то меняются. Не то что лица. Кстати, как твоя мама? Мне было очень жаль, когда вы с ней отсюда уехали…
— Она умерла, — бесстрастно известил я. — Вы не знали? Почти год уже. Вы еще что-то хотели спросить?
Он подался вперед — кресло жалобно пискнуло.
— Мне очень жаль, — сказал он, вытряхивая пепел в корзину для бумаг. — Нет, все, пожалуй. — Он посмотрел в карту, поданную медсестрой. — Разве лишь — не забудь прийти через три дня на очередной сеанс. И берегись. О, и передай Хэнку привет от меня, когда…
— Беречься? — уставился я на него. Это жирное лицо претерпело внезапную метаморфозу: теперь перед моими глазами был не добряк-доктор, а какой-то Аль Капоне в белом. — Беречься?
— Да, знаешь ли, — сказал он, понимающе подмигнув. И добавил: — От холода, от истощения, эт цетера. — Он кашлянул, недобро глянул на сигарету, приобщил ее к пеплу в корзине, а я гадал, насколько глубоким было понимание, просквозившее в его подмигивании. — Да, его нетрудно изничтожить, — молвил он увесисто и напористо, — если только не позволять ему застигнуть тебя со спущенными штанами.
— Кого его?
— Этот азиатский гриппозный микроб. А ты о ком подумал? — Он взирал на меня из-под мясистых бровей невиннейшим взором — и буквально сочился порочностью. Внезапно я уверился в том, что он знает все, весь мой план мщения, все! Каким-то дьявольским, достойным Сидни Гринстрита
[89]
образом он собрал на меня полное досье… — Мы могли бы поболтать о том о сем в следующий визит, не так ли? — проурчал он, разбрызгивая смачные намеки. — А пока, как я сказал, берегись.
В ужасе я поспешил в приемную, и его урчание преследовало меня, будто лай гончих, бе-ре-гись БЕГИ… БЕГИ… БЕГИ… Что случилось? Я заламывал руки. В чем прокол? Как он пронюхал? И где мой отец?..
А на склоне Хэнк, заинтригованный и ухмыляющийся, прервал пронзительный рев своей пилы и приподнял козырек каски, завидев поджарую фигуру старика Генри, спускавшуюся по дикой оленьей тропке. (На самом деле ничего особо удивительного в том, что старик вернулся. Я заподозрил такой оборот, приметив, как он пожирает глазами место предстоящей порубки и старинный инвентарь, разложенный Джо. Я прикинул, что он, попав в город, малость принял на грудь и решил вернуться да показать нам, как в старые времена это делалось. Но когда он подскакал поближе, я увидел, что он вроде как трезвый и что на уме у него вроде нечто большее, чем суетня, да трепотня, да путанье под ногами. Было в его нескладной поспешной походочке — и в том, как он подергивал шеей, отбрасывая лезущую в глаза гриву — что-то особенное: смесь тревоги, и радости, и восторга. Уж я-то знаю. Та самая угрюмая удаль, которой я уж бог весть сколько в нем не наблюдал, много лет — но признал моментом, с пятидесяти ярдов и несмотря на его гипсовую ногу.
Я бросил работу, положил пилу, прикурил новую сигаретку от бычка и наблюдал его приближение… он чуть не зубами цеплялся за ветки и корни, выбрасывая вперед непослушную ногу — выбросит, потом пригнется едва не к самому грязному гипсу, выискивая опору под здоровую, обашмаченную конечность, перескочит, упрется, и снова шарит впереди своим гипсовым щупом. Настырное, неумолимое и комичное шествие — все разом.
— Придержи коней — копыта растеряешь! — проорал я ему. — Куда так вламываешь, дурень старый? Никто за тобой не гонится.
Он не ответил. Я и не ждал ответа от него, такого пыхтящего и сопящего. Где Малыш? Но и коней он не придержал. Что он учинил с Малышом?
— Ли в пикапе, что ли? — снова крикнул я и направился ему наперерез. — Или он так болен, что уж полдюжины шплинтов завезти невмочь?
— Бросил, — сказал он, задыхаясь. — Город. — Больше не проронил ни слова, пока не добрался до дерева, которое я чистил от веток, и не привалился к нему бедром. — Ох-хоспди, — тяжко вздыхал он. — Ох-хоспди. — Я уж не на шутку забеспокоился: его глаза закатились, лицо белое, как его грива, а в горле будто комок стоит… он жадно ловил своим розовым беззубым ртом капли дождя и галлоны сырого воздуха. — Ох-хосподи, всемогущий! — сказал он, наконец надышавшись. Пробежал языком по губам — похожим на тот язычок, что из башмака торчит. — Черт! Быстрее добрался, чем думал. Черт!
— Ну, Иисус Господин Христос за тебя несомненно порадуется, — сказал я, испытывая и облегчение, и некоторую досаду за то, что так переволновался. — И какого дьявола ты тут прыгал по холму горным козленочком? Растерял бы все свои собственные шплинты — думаешь, мне радость охрененная тащить тебя на горбу наверх, к пикапу? Тяжелый уж ты больно — нагрузился-то, поди, основательно? — Но я по цвету морды видел, что пару стопариков он тяпнул, однако далеко не пьяный.
— Малыша оставил в городе, — сказал он, вставая и озираясь. — Где Джо Бенджамин? Позови его сюда.
— Он по ту сторону скал… Да что стряслось-то, а? — Я видел, что разгорячен он не только виски Тедди. — Что там еще в городе?
— Свистни Джо Бену, — приказал он. Отошел от бревна на несколько шагов, оглядывая землю. Закончив исследование, заметил: — Слишком пологое место выбрали. Сейчас это плохо. Слишком тяжко ворочать эти дрыны-дряни. Переберемся-ка лучше во-он туда — там покруче склон. Опасно, но выбирать не приходится. Где к чертям Джо Бен?!
