— Слушай, Вив, можно я одолжу альбом на время? Показать однокашникам свое наследие?
А будучи отчасти повинной в этой слабости, Вив оказалась в ее ловушке. И для нее этот стыд будет напоминанием, печальным сувениром, вроде той фотографии из альбома — для меня. Я хотел что-то сказать, но слов не находил. Она отошла от меня к окну:
— Лучше иди, Ли: он ждет, — перемещаясь медленно под этим бременем. Как может стыд за кого-то другого угнетать столь же тяжко, как свой собственный, было для меня буквально непостижимо. В бедной малышке слишком много сострадания, сказал я себе…
И все же, спускаясь по лестнице в коридор, где Хэнк дожидался, грызя ногти, я почувствовал, что и меня тяготит тень столь же неестественная, сколь и увесистая.
— Пошли, Малой, — нетерпеливо сказал он. — Башмаки внизу надену.
— Совсем недавно ты был так болен, что и пошевелиться не мог.
— Ага. Может, глоток этого дивного свежего воздуха — как раз то, чего мне недостает? Не возражаешь? Готов?
— Вполне. Я нашел все, за чем приходил…
— Славно, — сказал он и пошел вниз по лестнице. Я последовал, думая: неестественный и увесистый, во сто крат тяжелее любого подобного персонального груза, что мне доводилось таскать на своих плечах. Хэнк, мой стыд за тебя, хочешь верь, хочешь нет, столь же силен, сколь и припасенный для себя самого, на все времена. А может, и сильнее. И, брат, наступает такой…
Вив смотрит сквозь чердачное окошко, затянутое паутиной, как они идут к лодке, садятся. Лодка трогается, беззвучно на таком расстоянии, ползет по реке красной букашкой.
— Я больше не знаю, Ли, чего хочу, — говорит она, как маленькая девочка. И вновь видит свое отражение, смутное и расплывчатое в грязном окне чердака: к чему бы это, такая озабоченность своими отражениями?
К тому, что только так мы себя и видим: глядя на других, отраженные в замызганном чердачном стекле сквозь хитросплетения паутины…
(Я переправил Малыша; мы болтали чертовски непринужденно. Я сказал, что не осуждаю его решение стряхнуть орегонскую грязь со штиблетов и вернуться к своим книжкам. Он сказал, как ему совестно отвлекать меня от матча. Мы прекрасно ладили: в нашем положении только и оставалось, что болтать всякие глупости…)
— Хочется перебраться в местечко посуше… даже если там похолоднее.
— Конечно. От этого сволочного дождя днями напролет любой устанет.
По мере того, как ширилась водная гладь, отделявшая меня от стройной бледной девы, томившейся в гулком одиночестве деревянного терема, я со всей отчаянностью бросился на поиски последней соломинки, последнего несыгранного аккорда, который бы разразился победным тушем; меня больше не заботила победа над братом — меня заботила победа в игре. И есть разница…
— Кстати, доктор и Мозгляк Стоукс просили меня осведомиться о твоем самочувствии…
(Мне было что сказать ему на этой лодочной прогулке, но какого черта, решил я, наступать на мозоли…)
— Небось не подохну.
— Они будут счастливы это слышать.
— Ну еще бы.
Когда нос лодки коснулся причала, мое отчаяние дошло до точки детонации; я чувствовал, что надо сделать хоть что-то — или умереть! Еще минута — и я навсегда скроюсь с ее глаз, а она — с моих… навсегда! Так сделай что-нибудь! Закричи, забейся в истерике, чтоб она видела и знала…
— Смотри-ка, кто там в джипе! Это ж Энди, большой, как этот мир. Эй, Энди, как делишки?
Я едва приметил, как Хэнк махал Энди, вылезавшему из джипа. Я видел нечто куда большее…
— Что случилось, Энди, дружище? Ты какой-то тревожный.
Нечто куда лучшее… за рекой, под крышей старого дома, в крохотном чердачном окошке, будто кто-то подавал мне знак свечкой, наконец…
— Хэнк. — Энди подбегает к ним, тяжело дыша. — Я только что с лесопилки. Ее кто-то ночью поджег.
— Лесопилку?! Она сгорела?
— Нет, не то чтобы. Дождь прибил огонь, только сортировочная цепь подгорела, да еще кое-какое барахло. Остальное…
— Но какого хрена лесопилка-то? Откуда ты знаешь, что это поджог был?
— Потому что вот что было приклеено на окно конторы. — Энди раскатывает слипшийся в трубочку круглый стикер, передает его Хэнку. — Вот: черная кошка, ухмыляется…
— Старый знак «Воббли»? Господи, да кто в этом дивном мире… причем тут «Воббли»?
— Похоже, у тебя есть недруги, братец, — сказал я. Он повернулся, глянул на меня с подозрением, гадая, уж не я ли причастен к поджогу. Меня это немножко позабавило: он подозревал меня в прошлой диверсии, когда я почти приготовил будущую. — Но есть у тебя и друзья исключительно верные. Например, Мозгляк Стоукс — он весьма настаивал на том, чтоб я передал тебе его наивысшее почтение.
— Старый козел. — Хэнк сплюнул (да и к тому же, прикинул я, не было никакого смысла затевать сейчас разборку с Малышом). — Когда-нибудь я не выдержу и разнесу этого старого урода, как стопку домино…
— О, ты к нему несправедлив… — Я бросил взгляд на дом. — Мистер Стоукс исполнен самых благих пожеланий, — ее светлый силуэт все еще виднелся в темном квадрате окна, — и вознамерился доказать тебе свое расположение.
— Стоукс? Это как? — Он поглядел на меня, озадаченный. (Я прикинул, что нет смысла что-то говорить, когда мы оба уже знали все, что можно сказать…)
«Ну, он просил передать тебе, — она все еще смотрит. Все еще в окне. Он не знает! — передать тебе, что, вследствие очередного изменения маршрута доставки… грузовик снова будет доезжать досюда, и он будет рад снова видеть тебя в числе клиентов». — «Да? Стоукс? Вот так, значит?» — (Я прикинул, что нет смысла что-то делать, когда все уже сделано…) — «Да, вот так и есть. И, более того, он попросил меня сказать, что истинно сожалеет… погоди, как же он выразился? — Давай! Это единственный шанс. Ты сам знаешь! — …сожалеет о неудобствах, которые, возможно, причинил тебе в период твоей немочи. Так, кажется, высказался мистер Стоукс. Все верно? У тебя был период немочи, Братец Хэнк?» — «Можно сказать и так…» — (Я прикинул, что лучше просто подбросить Малыша до города и оставить все, как есть… замять для ясности.) — «А добрый доктор просил меня передать, что оплатил для тебя индейку…» — «Индейку?» — «Да, индейку, — продолжал я с идиотской невинностью, будто совершенно не замечая гнева, тетивой лука натянутого меж губ Хэнка — Давай, вперед, это единственный шанс, — будто совершенно не замечая его неверия и изумления в глазах Энди. — Да, добрый доктор оплатил прелестную жирную индюшку на День благодарения, подарок от клиники». — «Индюшка? Погоди-ка…» — «Дармовая индюшка, брат. Тут впору пожелать побольше таких периодов хворости и немочи, верно?» — «Погоди… к чему это все, черт тебя?» — (Я прикинул: да, никаких причин золу ворошить. Он сделал то, что замыслил сделать, прошлого не воротишь, не исправишь, так какого черта… замнем для ясности.) — «А мистер Стоукс сказал — дай-ка припомнить — что обед Благодарения без традиционной индейки — это не обед Благодарения, и назвал доктора истинным Христианином в Сердце и на Деле, что выручает тебя в твой час нужды». — «Мой час нужды, так он сказал?» — «Да, именно так и сказал. Мозгляк Стоукс. А добрый доктор мотивировал чуть иначе». — «И чего там наговорил добрый доктор?» — «Он сказал, что Хэнк Стэмпер заслужил индейку в подарок после всего, что сделал для нас». — «Доктор Лейтон так сказал? Черт тебя побери, Ли, если ты…» — «Именно так и сказал». — «Но я ничего такого не делал, чтоб заслужить…» — «Ну, ну, братец… сейчас ты еще скажешь, что и сгоревшей лесопилки не заслужил». — «Да она не совсем сгорела, Лиланд. Говорю же ведь…» — «О'кей, Энди…» — «Ее только пытались подпалить, по дождь…» — «О'кей, Энди». — (Да, так я и рассудил… что все сделано, все кончено. Но Малышу иная блажь стукнула.) — «Да, у тебя много друзей, Хэнк». — «Да уж». — «И много неравнодушных людей». — «Нда. Погоди. Я правильно понял? Мозгляк Стоукс… собирается явиться сюда, чтоб впихнуть мне свою индюшку?» — «Не думаю, что мистер Стоукс рассматривает это по-деловому. И доктор тоже. Думаю, это скорее жест — не находишь, Энди? — благодарности Хэнку за сотрудничество». — «Сотрудничество?» — «Конечно, этот контракт и все прочее…» — «Да с чего они взяли, что мне нужны их благодарности и подачки… да еще эта сраная индейка?» — «О, есть и иные дары… что собираются пожертвовать горожане. По-моему, целая корзина. Мистер Стоукс упомянул ямс, даем, миндаль, цукаты…» — «Хватит». — «…тыквенный пирог, приправы…» — «Хватит, я сказал!..»
