В стране, где арбузы и дыни росли в дикости у каждой лужи, ее дядя был уверен, что каждый бедолага в его каталажке повинен, помимо прочего, еще и в нераскрытых кражах с его бахчей. Но единственными мародерами, что попадались на глаза Вив, были кролики и луговые собачки. Однако эти уединенные ночные бдения давали Вив время для раздумий и мечтаний. Она, и звезды, и огромная равнинная луна сочиняли, плели из ночи жизнь для нее, жизнь совершенную, расписанную до каждого цветочка, что она вырастит в саду, до имен всех четверых детей, что будут у нее. Какие имена? Первенец, мальчик, конечно, получит имя мужа, но откликаться будет на второе свое имя, Нельсон, в честь ее покойного отца. Вторая?.. Это была девочка? Да, девочка… но имя? Не в честь матери. Нет. Имя — как у куклы, что подарил ей отец. Начиналось тоже на «Н». Какое же имя? Не Нелли… Не Норма… Кажется, имя было индейское…
Она встряхивает головой и отпивает пива из бокала Ли, отчаявшись вспомнить. Так давно это было. И мечта, которую маленькая девочка помогала луне и звездам лепить столь кропотливо из сухой и хрупкой глины колорадских ночей, не могла устоять против здешнего климата. Мечта эта, подобно песчаным рисункам хопи
[110]
, могла уцелеть лишь в сухости. А при такой погоде краски текли, края расплывались, и от мечты, что некогда сверкала верностью и точностью грядущего, ныне остался лишь сомнительный и смутный ком насмешки над девчушкой, что грезила давным-давно.
Она снова дергает «молнию», улыбаясь: «Но вот эту часть я очень ясно помню: что человек, за которого я выйду, согласится остричь накоротко мои волосы. Это было одно из главных условий, волосы, я помню…»
Внезапно ей как будто хочется плакать, но слезы у нее украли где-то в пути. Она сворачивается, прячется в своем плаще, как улитка…
«Помню… Я обещала себе — ей — что никогда не выйду за человека, который заставит меня носить длинные волосы. Я — она — верила, что я сдержу обещание. Она верила, что обрежу волосы…» Худенькая девочка бросает выдирать репьи из своих волос, поднимает недоуменный взгляд на Вив; потом говорит: «Ты хотела завести мальчика, девочку, и еще двух мальчиков. Нельсон, Неата, Кларк и Уильям, в честь малыша Уилли, веревочной куклы?»
«Правильно. Ты права…»
Маленькая девочка тянет тонкую ручку, касается щеки Вив. «И пианино. Мы собирались заставить его купить нам пианино, помнишь? И научить детей петь? Детей и пианино, и научить их всем песенкам, что пели мама и папа, учителя в Джуллиарде… помнишь, Вивви?»
Она приближается, заглядывает в лицо Вив.
«И канарейку. Двух канареек. Мы бы назвали их Билл и Ку. Настоящие кенары, выводили бы тирольские трели, вроде тех, что были в „Запчастях и Ремонте Радио“… Мы же собирались завести двух канареек?»
Вив смотрит сквозь девочку в настоящее, на фотографию в руке. Изучает лицо на картинке: взгляд прямой и властный, руки сложены, тень, маленький мальчик, такой серьезный в этих очках… снова — на лицо девочки, смеющееся из-под волос, из-под локона, взметнувшегося над левым плечом, подобно глянцево-черному крылу, застывшему во времени…
«А главное, Вивви, про этого Кого-то, помнишь? Он должен быть Кем-то, кто желает настоящих нас, меня, кто полюбит меня — на самом деле — такой, какая я есть. Да. А не Кого-то, кто желает, чтоб я стала для него, какой ему нужно…»
Она переворачивает фотографию и подносит ближе к глазам: на обороте — штамп с названием студии, «„Модерн“… Юджин, Орегон» и дата «Сент. 1945». Она слышит теперь, впервые слышит Хэнка, как он пробует ей объяснить, и Ли, наконец-то слышит их, и понимает, как их всех провели…
«Я люблю их, правда. Я в самом деле умею любить. Мне дано…»
Но в эту минуту, к этой женщине, к этому мертвому образу — она испытывает ненависть, стремниной ревущую в голове. Эта женщина — словно темный огонь, холодный огонь, что расплавил их всех до неузнаваемости. Опалил их так, что они едва могли признать себя и друг друга.
«Но я больше не позволю ей использовать себя. Я люблю их, но не могу отдать им себя. Не всю себя. На это у меня нет права».
Она роняет снимок в обувную коробку и берет автобусный билет, что Ли оставил на столе.
Дождь хлещет землю; река набухает, пресыщенная, но по-прежнему голодная. Хэнк перепрыгивает через ягодные кусты, одной ногой — на берег, другой — на руины лодочного навеса, и дальше — на корму катера-буксира. Он удивляется, видя Ли, но прикрывает улыбку рукой…
— Плавать не разучился, Малой? Может, понадобится, знаешь ли…
Дженни бросает ракушки.
Ивенрайт рыщет по берегу среди собирающихся лесорубов в праведном, подлинном гневе и в поте исподнего:
— И на что рассчитывает этот Стэмпер? — и по-прежнему воняет бензином.
— Только ты?
— Только я…
Тедди видит, как Дрэгер спешит от своей машины к крыльцу «Коряги». Есть силы позначительней, мистер Дрэгер. Не знаю, что это за силы, но порой они затыкают нас за пояс. И я не знаю, что это за силы, но знаю, что мне они ни гроша не принесут.
И Дрэгер, миновав мягко пульсирующее сияние музыкального аппарата, пинбол, миновав нарезанный на доли полумрак пустых кабинетов — я хочу знать, что произошло и почему — наконец находит стройную блондинку. Она сама по себе. Со стаканом пива. Ее бледные руки покоятся на большом бордовом альбоме. Она ждет, чтобы сказать ему:
«Чтобы понять, надо провести тут зиму…»
Вив закрывает альбом. Она какое-то время молча перелистывала страницы, а Дрэгер смотрел, завороженный потоком лиц.
— Вот, — говорит она, улыбаясь. Дрэгер вздрагивает, вскидывает голову:
— Я все равно не понимаю, что произошло, — заявляет он через секунду.
— Может, потому что оно еще происходит? — говорит Вив. Она собирает россыпь бумаг и фотографий в аккуратную стопку на столе, положив сверху снимок с темноволосой женщиной и мальчиком. — В общем… Кажется, мой автобус сигналит. Вот. Приятно было ввести вас в историю семейства, мистер Дрэгер, но сейчас — поскольку я…
Вив одалживает нож у Тедди и высвобождает застрявшие в «молнии» волосы как раз вовремя, чтобы успеть на автобус. Там — только она, да водитель, да мальчик с жвачкой.
— Я еду в Корваллис к бабушке, дедушке и их лошадкам, — информирует дитя. — А ты куда едешь?
— Кто знает? — отвечает Вив. — Просто еду.
— Только ты?
— Только я.
Дрэгер томится за столом. Аппарат булькает музыкой. Буй стонет в бухте. Провода качаются. Джонни Красное Перо поет «Суони». Буксир напрягается, утягивая свой груз.
Плоты приходят в движение, постанывают, скрипуче кашляют в неистовой кильватерной пене буксира; Хэнк с Ли спешат проверить стыковочные тросы между огромными коврами бревен.
