— Мистер Стэмпер… — робко начал Тедди.
— Как ты, Флойд? Жирком оплыл? Мел… Лес. Подваливайте, ребята. Давайте, раздавим по маленькой… Тедди, ну что ты там копошишься?
— Мистер Стэмпер, в Орегоне запрещено законом продавать в барах виски целыми бутылками. Вы, должно быть, забыли.
— Я не забыл, Тедди, я просто вернулся домой с войны. И хочу немного расслабиться. Верно, ребята?
Загудел музыкальный автомат. Ивенрайт глянул на часы, встал и потянулся.
— Верно, только лучше уж разопьем эту бутылку в субботний вечер, Хэнк. Ужинать уже пора.
— Мистер Стэмпер, я не могу продать…
— Я тоже так думаю, Хэнк, — сказал Лес. — Но все равно чертовски рад тебя видеть.
— А вы что скажете, черти полосатые? — добродушно обратился Хэнк к остальным. — У вас тоже свои тараканы в голове, да? Ладно, я и один управлюсь. Тедди?
— Мистер Стэмпер, я не могу продать…
— Ладно, ладно. Вместе разопьем. Позже. Увидимся, пташки! Покатаюсь, погляжу на город.
Они попрощались с ним, его старые друзья со стилем, стержнем и тараканами в голове, а он, уходя, задумался: что такое с ними приключилось? Они были такими усталыми, напуганными, сонными. Оказавшись на улице, он обратил внимание, как уныло смотрятся горы, и озадачился: неужто весь мир скукожился, пока Хэнк за него сражался?
Он проехал мимо бухты, мимо торговых причалов, где тупорылые сейнеры дизельно гудели — «будда, будда, будда» — а рыбаки вываливали тускло-серебристого лосося в контейнеры. Мимо съежившихся хижин и облюбованных чайками помойных куч в дюнах вдоль дороги к берегу. Мимо груд плавника — пока наконец его мотоцикл не остановился у самой пены прибоя, увязая колесами в плотном сыром песке. Хэнк замер, не слезая с мотоцикла; добросовестно ждал чего-то великого, некоего мистического откровения, которое, озарив сознание, навечно внесет ясность. Он затаил дыхание, будто колдун на пороге сотворения заклятия, которое потрясет мир. Он был первым Стэмпером, совершившим полное кругосветное путешествие на запад. Он ждал.
А чайки кричали над водой, а песчаные букашки копошились в тушках мертвых птиц на берегу, и волны плескались в сушу с методичностью тикающих часов. Хэнк громко расхохотался и топнул ботинком по кикстартеру.
— Оки-доки! — сказал он, смеясь, и снова даванул кикстартер. — Оки-доки, оки-доки, оки-доки…
Потом он вернулся, с песком за отворотами штанин и с цинковой мазью на носу, в свою ветхую цитадель на том берегу алчной реки. И застал отца, как водится, на дамбе, при молотке, гвоздях и толстом тросе: отец, как водится, боролся с рекой, чтобы та еще чуть-чуть подождала.
— Я вернулся домой, — известил он старика и поднялся по мостку.
Несколько месяцев в гомонливом лесу, среди дыма, ветров и ливней. Чуть больше — на лесопилке, где, думал он, работа в помещении умиротворит иммигрантское сердце, где цинковая мазь цивилизации исцелит его обветренную шкуру скитальца. Одно время ему даже удалось убедить себя в том, что ему вправду нравится восседать за пультом с рычагами и кнопками, приводящими в движение послушные его воле огромные машины. А с первым же проблеском весны он снова вернулся в леса. Но это небо!.. Как может небо, исполненное такой синевы, казаться таким пустым?
В то лето он трудился самозабвенно, как не трудился с самых тренировок перед чемпионатом штата по борьбе — тогда он учился в последнем классе Вакондской школы. Но в конце сезона, когда он отточил свое мастерство до бритвенной остроты, не оказалось ни соревнования, ни противников, чтоб класть их на лопатки, ни медалей.
— Я снова отъеду, — известил он отца по осени. — Нужно проведать кой-кого.
— Да что ты мелешь, в самый разгар порубки? Что ты несешь, какого дьявола лысого тебе нужно проведать?
Хэнк ухмыльнулся в разъяренную до багрового физиономию Генри:
— А что? Да, мне надо кое-кого повидать, Генри, чтоб поглядеть, не окажусь ли я Кем-то. Я отлучусь всего на пару недель, не больше. И перед отбытием я тут дела налажу как надо.
Он оставил старика кипеть и ругаться на дамбе, а сам пошел в дом и через два дня, проведенных над учетными книгами с Дженис и в лесах с Джо Беном, собрал маленький рюкзак, принарядился в новые тесные штиблеты и новый джемпер на «молнии» и сел в поезд, идущий на Восток.
Той осенью в городке не было арбузной ярмарки, но клеенчатое полотнище, возвещавшее прошлогоднее событие, по-прежнему висело поперек деревянной арки. Оно трепыхалось и хлопало на красно-песчаном ветру, выцветшие буквы облупились и опадали под колеса поезда диковинными осенними листьями. Первым делом он отправился в каталажку, где дядя указал ему путь и продал подержанный пикап «шевроле», изъятый за долги. Покинув кутузку и дядю, он нашел Вив у шоссе в крытой толем фруктовой палатке. Вив была занята тем, что острой палочкой чертила предполагаемый вес на зелено-вощеных арбузных шкурах: глянет, подумает пару секунд — и выводит цифру.
— Наугад, что ли? — спросил он, подойдя со спины. — И не боишься ошибиться?
Она распрямилась, поглядела на него из-под руки козырьком: каштановая челка липла к бровям.
— Обычно я угадываю довольно точно, — сказала она.
Она попросила его подождать за муслиновой занавеской, что отделяла ее крохотную комнатку от остального помещения магазинчика. Хэнк решил, что она стыдится убожества своего жилища, и без слов повиновался, а она нырнула за занавеску и стала собираться. Но то, что он ошибочно принял за стыд, было скорее благоговением: в этой маленькой захламленной комнатушке, служившей ей домом с самой смерти родителей, Вив исповедовалась себе, словно монашка перед причастием. Ее взгляд блуждал по обшарпанным стенам — открытки, газетные вырезки, букеты засохших цветов, все эти украшения ее детства, что, она понимала, нужно покинуть, как и сами стены, — пока, наконец, ее глаза не встретились с другими, глядевшими на нее из зеркальца в овальной деревянной рамочке. Лицо ютилось в нижней части зеркала, чтобы избежать шрама в надтреснутом стекле, но, казалось, не замечало неудобства: солнечно улыбалось ей, желая удачи. Она еще немного посмотрелась в зеркало, принесла безмолвную и страстную клятву верности своим святым и старым мечтам, надеждам и идеалам, что хранили эти стены, и, укоряя себя за ребячество, поцеловала на прощанье личико в стекле.
И она вышла с маленькой ивовой корзинкой в руке, в хлопчатом платье, желтом, как подсолнух, в широкополой соломенной шляпке — только что бирки сорвать успела, — и лишь с двумя просьбами перед отбытием.
— Когда мы приедем туда, в Орегон… знаешь, чего бы я хотела? Помнишь, я говорила, что хочу завести канарейку…
— Сахарная моя! — перебил Хэнк. — Я куплю тебе целую стаю птиц, если хочешь. Мы заведем столько голубей, воробьев, какаду, канареек, что земля будет пухом… устлана. Зачем же ты запихала свою шикарную прическу в такую маленькую шляпку? Мне больше нравится, когда ты во всем многоволосье, и…
