К тому моменту, как Джо Бен дал долгий изголодавшийся гудок, возвещавший обеденный перерыв, Ли восстановил свое преимущество перед другим стропальщиком в одно бревно. Когда последний отголосок этого гудка затих в лесных просторах, Ли наконец позволил себе осесть на землю подле сигнального провода. Какое-то время он сидел неподвижно, отрешенно взирал на свои руки, потом стащил перчатки, осторожно, палец за пальцем. В запарке он позабыл обстоятельства, сопутствовавшие дарению перчаток. И замечания Хэнка стерлись из памяти. И злоба, и стыд от этих замечаний. Перчатки теперь существовали сами по себе, без связи с прошлым, и — Великий Боже! — как же благодарен он был им, оберегавшим его нежные, розовые университетские пальчики! Он раз сто успел об этом подумать. Тяжелую же рубаху Ли снял вскоре после ухода Хэнка, предоставив свежему ветерку сушить свой пот. Пот никуда не делся, пока Ли скакал по буеракам и грудам хвороста, продирался с неуклюжим кабелем на плече сквозь бурьян, кустарник и душные миазмы, но руки, от раструбов перчаток до плеч, за какие-то полчаса изукрасились узорами шрамов и ссадин. А картина, какую ныне являлего живот, и вовсе относилась скорее к какому-то трикотажному абстракционизму, нежели к плотскому реализму: разноцветные лоскутки, сшитые пунктирными стяжками царапин. Он предпочел спрятать это зрелище под рубашкой, и лишь дюйм или около того проглядывали на запястьях, между манжетами и перчатками. Время от времени он останавливался, тяжело дыша, в ожидании, когда Джо Бен смотает свои стальные снасти на катушки или Энди распилит очередной ствол на куски по тридцать два фута, бережно поглаживал рукав рубашки и хмурился на эти дюймы голых запястий, алевших этакими гранатовыми браслетами. Он боялся даже вообразить, на что были бы похожи его руки, если б не толстые кожаные перчатки.
Расслабившись, он позволил голове откинуться назад, пока затылок не уперся в шероховатую кору пня. Он видел, как другие работники движутся в дымке, искажавшей дистанцию, к повозке, что доставила их в этот ад. Его мутило от усталости. Он отказывался плестись эти десять миль до грузовика, даже если там его ждет самый сочный из эскалопов. Никогда больше его желудок не примет в себя пищу. И не сойти ему с этого места, как бы ни затекли ноги, как бы ни донимали эти проклятые древесные муравьи, крупные, блестящие, и кусачие, как кнопки для марли, забирающиеся под рубашку, ползающие по потному животу, и как бы ни дурманили заросли — явно сумаха, — куда Ли угораздило завалиться, как бы ни… да никак не сойти! Он вздохнул. К чему покрывать позолотой этот мир, изобличенный Данте? И он дал обет полнейшей неподвижности. Закрыл глаза. В кронах деревьев плутали обрывки песни из радио Джо:
Живу во снах… воспоминанья… вновь…
Луна… очарованье… и любовь.
Дыхание его замедлилось. Очки запотели, но это меньше всего его заботило. Он отгородился от собственного изможденного тела портьерами век… он соскальзывал в долгий, жаркий, сияющий сон… горка на детской площадке… он спотыкается на самой вершине, скользит вниз по тысяче стальных ступенек, некогда рифленых, но начисто истертых столетиями детских кед, падает на песчаный пустырь школьного двора… Из окошка младшей школы, если дотянуться до подоконника, видна доска на фасаде спортзала старшей: АКУЛЫ ВАКОНДЫ. СПОРТИВНЫЕ РЕКОРДЫ. И кто это там? Чье это имя во главе списка рекордсменов по прыжкам в высоту? А с шестом — кто шествует впереди всех? А рекорд штата в стометровом заплыве? И так далее, всю дорогу. Кто? Да бросьте валять дурака: вы знаете, кто. Это мой брат Хэнк Стэмпер. И погодите еще. Когда я стану большим. Он сам мне сказал. Он научит. Обязательно, зуб даю. Он сказал. И тогда я… В здоровом теле — одно из двух… Но я не сдаюсь. На бревно впереди. Видят боги, сегодня я не сдался…
Муравьи одолевали его. А приемник Джо сотрясал горячий воздух:
В детские годы когда-то…
Обеспечивая музыкальное сопровождение как снам Ли, так и мягкой поступи Хэнка.
Я играл во дворе до заката…
(Едва только свистали всех жрать, я направился к колымаге, а Ли нигде не видать. Прихватив два пакета, я сказал Джо, что пойду поищу Малыша. Пошел — и нашел: он свернулся калачиком в траве, шагах в пяти от опорного пенька…)
Пока мама не крикнет в окно…
Губернатор Джимми Дэвис
[38]
перебирал свои сакральные воспоминания стальнострунным гитарным перебором:
Всем домой: ужин стынет давно!
И тени росли под вечерней росой,
— а Хэнк долго стоял и изучал вновь обретенные братом царапины и мозоли.
Всем домой: ужин стынет давно!
И тогда наконец прибегал я домой.
[39]
В дреме Ли пытался подчинить себе сюжетное развитие сна, как обычно ему удавалось, но сейчас утомленный мозг игнорировал его потуги и продолжал дрейфовать своим вольным курсом, прямиком на рифы благополучно позабытых впечатлений детства. Отчаявшись перехватить управление, Ли уж почти что сдался на милость своего сна, когда какой-то особо наглый древесный муравей решил провести глубинную геологическую разведку территории.
(Я уж присел рядом с Малышом и приступил к еде, решив дать ему отдохнуть, как вдруг он разразился диким воплем и давай охлопывать себя по всему телу. Когда он успокоился, я утер губы рукавом и ткнул пальцем в распах его рубашки, с которой он содрал половину пуговиц.
— Это тебя в колледже такому стриптизу научили?
— Сукина букашка тяпнула меня! Блядь!
— Ты посмотри. Он и материться умеет. Ну кто бы мог подумать, — говорю я, беру с земли второй пакет и протягиваю ему. Он все еще потирает место муравьиного укуса.
— Да не буду я есть эту дрянь! — орет он, полуистеричный от такого неожиданного пробуждения. Я ухмыляюсь. Знаю, что у него на душе. Однажды со мной тоже такое было: заснул на воздухе, а проснувшись, обнаружил бурундучка в ботинке… но я молчу. Пожимаю плечами, кладу пакет на землю, возвращаюсь к собственному харчу. Парень смущается. Точно так же, как я давеча утром, когда на Джоби рыкнул. Делаю вид, будто не замечаю. Жую, мурлычу себе под нос, откинувшись спиной на рыхлую кучу трухлявого валежника. Тишь да гладь, а с этим обедом — так вовсе божья благодать. Думаю, как раз подходящее у меня настроение, чтоб перекинуться с парнем парой слов — и чтоб звучали они чуточку дружелюбнее приговора к повешению. Главное — начать: лиха беда, как говорится…
Я роюсь в своем пакете и выстраиваю перед собой на листе вощенки вареные яйца, оливки, яблоки и термос. Он ведет себя так, будто собирается снова уснуть, а еда ему и даром не нужна, но пронзительный горчично-уксусный аромат этих нечеловечески аппетитных яичек звенит призывно, что твой обеденный гонг. Он снова распрямляется и будто бы невзначай, одним пальчиком раскрывает свой пакет… так, совершенно случайно… из чистого любопытства… снизойти — не снизойти?
