— Помню я Бетси Монтгомери. Теперь вспомнил. Припоминаю, как ты выторговал у Сэма Монтгомери за целую коробку этих дорогущих сигар, «Белая сова», право свозить его сестрицу Бетси на танцульки в «Ячаты». А ведь это, черт возьми, и мои «Белые совы» были!
— Ну… — Бен пожимает плечами и улыбается старшему брату. — Курить — здоровью вредить, а хорошая баба — это зело пользительный перепихон.
Мужики регочут, вздымают пенные банки. Мальчики лежат, распластавшись на дощатом полу, упершись подбородками в скрещенные руки, сонно лыбятся. Все слышали эту историю. Все слышали все истории — даже до того, как они случились. А Генри припоминает следующую, быль, поведанную ему одним стародавним лесорубом, что еще с одним только топором в руках промышлял, а сам он слышал ее от одноглазого индейца, народную легенду… несколько лет кряду стояла великая сушь, дичь перевелась, и тогда бог-койот показал людям племени берег, и волны отступили, явив пищу несметную, и предупредил бог-койот, что стоит кому-нибудь прихватить с собой хоть самую малость этого изобилия, как волны накатят вновь. Один голодный смельчак попробовал было унести мидию в набедренной повязке — но бог-койот его поймал. И воды снова накатили на землю. Так появились приливы и отливы…
На речном берегу из воздуха материализуется индеец-сказитель в наряде из перьев. В свете костра из плавника пляшут на волнах непоседливые призраки; его истории, чистые, уютные, полные бесплотных фактов и духов, еще свободны от демонов, что явятся из дальней земли под названием «Компания „Гудзонов залив“». Его рука невесомо парит в ночи, кулак буйком покачивается в тягучем потоке его слов; круг внимательных лиц, озаренных костром… Автомобильный клаксон разносится над речной гладью, полированной луной, и Хэнк поднимается из-за стола, подходит к кухонному окну:
— Минутку. Кажись, это батя разоряется… Что-то я теперь кучу времени на это трачу — слушаю, не вернулся ли домой наш старый удалец, уквашенный и довольный.
Уиллард Эгглстон, чья лысая голова и дома покрыта зеленой кепкой, подводит итог на странице, испещренной расчетами. «Если в этом месяце я заработаю хотя бы столько же, то, может, накладные расходы меня не прикончат. Да, только бы месяц продержаться — и я разойдусь с расходами». Но каждый месяц сумма, с которой нужно разойтись, все больше. Когда-нибудь она окажется слишком велика. Уиллард думает, что всю жизнь тратил время на цифры — слишком большие и слишком малые.
Отец Индианки Дженни со вздохом встает, чтобы подкрутить настройку телевизора. Он тратит немало времени на настройку вестернов.
Вив читает, лежа на самодельном топчане, уткнувшись в огромную подушку в атласной наволочке. Она тратит много времени на книги. Раньше, в Колорадо, она столько не читала. И даже здесь, в Ваконде, в первые годы, когда Хэнк перетащил книги с чердака, чтоб ей было чем занять себя долгими одинокими днями, у нее все не выходило увлечься — книги были так зачитаны в прошлом, что и заглядывать в них как-то неприлично. Но в те недели, когда она, потеряв ребенка, была прикована к постели, Вив заставляла себя, порой перечитывая одну и ту же страницу снова и снова, покуда в один сонный полдень что-то не щелкнуло в голове, будто отпертый замок, и не распахнулись ворота-страницы терема слов. Она вошла робко, чувствуя себя гостьей незваной, зная, что не ее это дом, и почти надеясь, что кто-то, некий местный и давний обитатель, вознегодует и прогонит ее. Но никто такой не объявился, и она смирилась со своим житьем в чужой обители, а со временем научилась понимать и ценить красоту убранства чертогов во всем их разнообразии. С тех пор она собрала обширную и довольно сумбурную библиотеку. Книги на все вкусы — в переплетах твердых и мягких, иные истерты до дыр, иные ни разу не раскрытые, — выстроились рядами у стены в ее уникальном шкафу, от пола до потолка громоздясь словесной цитаделью.
Однажды, когда Вив, собираясь ко сну, укладывала свое шитье, Хэнк стоял перед этой цитаделью, поскребывая голый живот, и читал названия. Покачал головой. Он уж давно забыл, что изначально идея с книгами принадлежала ему.
— Все это мура, — сказал Хэнк, рубанув ладонью воздух, — все эти книжки, словечки заковыристые. — Он обернулся и пощекотал пальцем спину жены, вызвав сдавленное хихиканье. — Скажи мне, девочка моя: как так получается, что в эту головку заваливается такая прорва слов, а наружу выпадают такие крохи? — Он отвел в сторону глянцевый шелкопад ее локонов, оголив взору шею: — Небось тебя так распирает словами, что того гляди взорвешься?
Вив покачала головой, чувствуя весомое прикосновение груди Хэнка к своей спине и улыбаясь.
— Ну уж нет, — засмеялась она. — Не словами. Слов я, считай, даже и не помню. Нет, порой помню слова писателя — если по-настоящему глянется где какая строчка, — но это же его слова, понимаешь?
Он не совсем понял, но и не особенно заботился этим. Хэнк приноровился к странностям жены, как и она — к его. Она половину времени отсутствует, витая в иных мирах, когда тело ее, мурлыча себе под нос, хозяйничает по дому? Пусть: это ее миры, ее тело и ее хозяйство. Он не считал, что может последовать за ней в ее грезы или же имеет право выдернуть ее оттуда. Что там у кого внутри творится — так это дело того, в чьем нутре оно творится. Так себе мыслил Хэнк. А кроме того, остальную-то половину времени она ему уделяла, а разве это не «чертовски больше того, что многие парни получают от своих подружек, даже если те — завсегда и в стопроцентном распоряжении?»
— Трудно сказать, — ответил Ли уклончиво на вопрос Хэнка. — Думаю, зависит от женщины и от того, какую именно половину себя она уделяет.
— Вив уделяет самую что ни на есть лучшую половину, — заверил его Хэнк. — А что ж до женской стати — так любопытно будет послушать тебя, когда хоть разок на Вив глянешь.
— Гляну… — Память его еще лелеяла полуобнаженный образ, явленный ему через дыру в стене всего полчаса назад. — Но как, по-твоему, я смогу судить обо всех ста процентах, не видя их целиком?
Ухмылка братца Хэнка роится секретами.
— Если ты имеешь в виду поглядеть на сто процентов Вив, так прямо и не отвечу тебе: за ней дело. Но это уж как с верхушкой айсберга и тем, что под водой, — так и тут можно по ноге или там личику судить о том, что скрыто. Вив — это тебе не какая-нибудь шалунья-попрыгунья, каких у меня десятки были, Лиланд. Она скромница. Джо говорит, тихий омут, где известно кто водится. Сам увидишь. Думаю, тебе она понравится.
Хэнк, оседлав стул в изножье моей кровати и опершись подбородком о спинку, ждал, когда я оденусь к ужину. И был замечательно жив и бодр — в сравнении с тем озлобленным безмолвием, что он источал все время с моей вспышки за обедом, когда он рассказывал о своих верхолазных подвигах. Любезность его была столь велика, что он даже принес мне чашку кофе, чтобы вывести меня из ступора, вряд ли сознавая, что этот ступор — в отличие от давешней дремы, навеянной первым контактом с тяжелым физическим трудом, — был спровоцирован видом его жены, в слезах и едва-едва в одежде. А вместе с кофе еще и пару свежих носков приволок: «Покуда твой гардероб с автовокзала не вызволим».
