— Подумать только, — удивился я, — У них до сих пор этот старый колокол-лифчик. Ура традиции.
Две девицы-болельщицы, одетые ковбоями, взобрались на стойку. Та, что повыше, соловая блондинка, с пьяной решимостью трясет веревку колокола. Она спиной к нам, но по тому, как вылезли из джинсов полы рубашки, понятно, что рубашка расстегнута. Наконец бармену удается отнять у нее веревку.
— Хорош, красавица. Тебя заметили — приступай.
Галдеж стихает — все смотрят, как она стаскивает с себя рубашку. Потом заводит руки за спину, расстегивает бюстгальтер и отдает бармену. Он накидывает его на бельевую веревку, рядом с сотнями других.
— Какой размер? — спрашивает он, подойдя к четырем кипам сложенных футболок.
Она выгибает спину и хвастает:
— Экс-эль.
— Я бы сказал, средний, и то еле-еле, — высказывается он без галантности и вручает ей футболку с надписью.
Она делает пируэт, подняв над головой свой приз с шелкографией: ПУСТЬ МОИ ВИСЯТ НА ВОЛЕ В «ПУСТЬ БРЫКАЕТСЯ»!
Народ оглядывает ее и соглашается с барменом: «Срее-едний!» — и снова принимается пить и орать. Я удивляюсь: куда подевалось ковбойское рыцарство? — и тут кто-то тычет меня в бок. Это индеец протягивает мне полный стакан бурбона с водой. И в краснокожем кружке все, по-прежнему без шляп, тоже держат стаканы. А некоторые ловкачи — по два. Я поднял стакан в знак благодарности и подумал: а с другой стороны, не странно ли, что выживание и рыцарство так часто являются вместе? Рука об руку, щека к щеке, пузо к пузу?
Я оставил индейцев, и, пока протискивался сквозь толпу к витрине, колокол зазвонил в честь пухлой маленькой подруги блондинки. Запыхавшись от усилий, я наклоняюсь к витрине. Ветхая лошадь — наглядное объяснение того, почему таксидермия вышла из моды. Седло растрескалось от сухости и покоробилось. Я озираюсь в поисках фотографии и вижу в стекле призрачное отражение лица, такого же растрескавшегося и покоробленного от времени, как старое седло и лошадиное чучело.
Колокол перестал звонить, и я слышу, что у стойки начинается какой-то скандал насчет несовершеннолетних девиц и неоплаченной выпивки, но не придаю ему значения. Отдуваюсь в духоте, гляжу на отражение и с трудом могу поверить, что этот костлявый незнакомец — я. Все из-за новых электрических бритв. Тебе не нужно стоять перед зеркалом. Можно косить усы, читая утреннюю газету за кружкой кофе, и не замечать, как сохнет и щербится старая морда. Я продолжаю глазеть, и вдруг рука в перчатке выдергивает меня из забытья.
— И вы, дедушка. Я вывожу вас отсюда, вместе с малолетними и несостоятельными.
Это помощник шерифа и пара помощников помощника. Они продвигают к боковой двери двух девиц и полудюжину индейцев. Он собирается присоединить меня к их стаду.
— Минуточку, черт возьми, — запротестовал я. — У меня есть деньги, и лет мне достаточно.
— Достаточно, чтобы затоптали. И если есть деньги, почему не заплатили за виски. Посмотрите на себя — дышите, как ящерица. Сидели бы лучше в теньке на трибуне с остальными туристами.
— С туристами? — возмутился я. — Ты назвал меня туристом? — Я не стал объяснять, что выпивкой меня угостили, а места на трибунах распроданы, — Я часть истории вашего чертова города! Кое-кто в Пендлтоне еще знает имя Джонатана Спейна.
— Очень может быть, дедуля, но я не из них. Приканчивай свою халяву и шагай отсюда. Если кого из вас еще здесь увижу, точно попадете в историю.
Потом я очутился на улице и брел под палящим солнцем, обалдев от виски и возмущения. Наверное, вид у меня был нехороший, потому что мои изгнанные соотечественники хотели доставить меня куда-нибудь в сохранности. Девицы хотели отвезти в больницу. Индейцы — накормить у себя в лагере, где стояли их вигвамы. Я предпочел индейцев. Сказал девушкам, что тронут их заботой, но в пендлтонской больнице достаточно пожил в тот год, когда запутавшееся лассо вырвало мне руку, и побывать там еще раз я не намерен, спасибо. Посмотрите лучше, как со всеми нами обошлись. Это будет вам уроком.
Мой индейский эскорт состоит, оказывается, из представителей разных племен со всей страны. Они познакомились в тюрьме Дакоты после большой протестной сходки. И с тех пор собираются каждую осень. На животах их красных футболок со словом «ВЫЖИВЕМ» были напечатаны их клички. Тот, который подал мне дармовой бурбон, зовется Чинёным Коленом. Самый светлокожий — дядя Томагавк. Самый темный — Номер Девять, по песне Роджера Миллера
[5]
. Номер Девять местный, как и малолетние девицы.
Они ведут меня через парк на свою стоянку. Девушки суетятся, в пьяном беспокойстве о моем здоровье. Соловая блондинка даже предлагает мне свой билет, если я позволю отвезти себя к врачу. «Мой отец забронировал лучшие места на трибуне». Номер Девять готов спорить, что у Выживающих лучше. Говорит, что у них отдельная кабина с многоканальным телевидением. Девушки говорят, что должны это увидеть, и мы идем через ворота, мимо зигзагом расставленных вигвамов, к наблюдательному пункту, туда, где сетчатая ограда отгораживает индейскую стоянку от дороги, подводящей к коридорам. Более жаркого и пыльного места они найти не могли.
У них действительно много экранов, хотя не совсем кабина. Вплотную к ограде стоит большой телевизионный трейлер «Мира спорта», и его задняя дверь полностью открыта ради ветерка с реки. Выживающие натырили основательную пирамиду сена и протянули к ее макушке черный пластик. Получилась тенистая пещерка, и мы можем видеть сквозь сетку всю работу телевизионщиков. Девушки соглашаются, что место удачное. Пухленькая достает из сумки поллитровку текилы, Чинёное Колено вытаскивает из сена арахис и лимоны, и мы рассаживаемся поудобнее. Люди в трейлере обращают на нас внимания не больше, чем если бы мы были курами на насесте.
На мониторах мы видим происходящее на арене с разных точек и слышим голос диктора. По телевидению он доносится до нас на добрых полторы секунды раньше, чем по воздуху из громкоговорителей. «Женские скачки, друзья… и похоже, миленькая…» — и тут же эхом с арены: «ЖЕНСКИЕ СКАЧКИ, ДРУЗЬЯ… ПОХОЖЕ, МИЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА В ГОЛУБОЙ ШЛЯПЕ УЛЕТАЕТ С ГОЛУБОЙ ЛЕНТОЙ».
— Да, но не очень высоко в плане рейтинга, — слышится из трейлера, — Скучно, не увлекательно, — Это говорит женщина с острым подбородком. Она сидит во вращающемся кресле.
— Традиция, — говорит помощник, вьющийся у нее за спиной; у него мешки под глазами и мешковатый велюровый свитер, — Женские скачки у них с самого первого родео.
— Традиционное это еще не телевизионное, — сообщает она ему, — У нас нет ничего поживее?
Он смотрит в блокнот.
— Следующий номер — езда на быке. Самый забойный. И смотрите-ка. Первым — наш удалец из Уоттса.
— Этот нахальный коротыш с пресс-конференции?
— Он самый. В роскошной красной шляпе. Возьмем его ручной камерой.
