Это не значит, что клоунада была натужной, нет, он шел по этому пути естественно, шаг за шагом, решая задачи по мере их возникновения. Во-первых, надо было что-то сделать с повязкой. Он попробовал использовать ее как хлыст. Слишком мягкая. Сделал вид, что раскручивает ее над головой как лассо, словно дикарь под ним был обученной ковбойской лошадью. Слишком короткая. В конце концов он взял плетеную веревку в зубы и муслиновой тряпкой завязал глаза себе. И ехал, шаря руками перед собой, как пьяный. Зрители покатились со смеху.
Длинный Том не привык быть посмешищем. Он галопом помчался к твердому предмету, чтобы соскрести со спины своего мучителя. Повязка от толчков свалилась с глаз, так что Джордж вовремя успел увидеть приближающуюся ограду. Он перекидывает ногу с этой стороны через шею коня, и Длинный Том обдирает правый бок о доску, собирая занозы. Джордж, по-дамски сидя в седле, накидывает повязку на свою мятую шляпу и собирает концы под подбородком, как плантаторша в капоре, объезжающая свои владения. Это еще больше оскорбляет гордого старого мустанга. Он скачет к нам, к другому забору. Джордж ищет ногой правое стремя, но его нет.
Джордж пытается повернуть, но Длинный Том не поддается. Он прошибает пятисантиметровые доски, задрапированные флагами, и ломит наверх по скамьям важных персон. Важные персоны, их жены и дети с криками бросаются врассыпную. Жуткое зрелище: черный конь и черный всадник врываются в их привилегированный мир, как посланцы из преисподней. Клэнси бьет в гонг — заезд окончен. Но Джордж и конь с ним не согласны. Они продолжают восхождение уже по верхним скамьям — дальше через них, к Вечной Славе, если бы Длинный Том настоял на своем. Но Джордж убеждает коня, что они еще не всю земную славу стяжали, и разворачивает его. И они спускаются обратно, через другую секцию, распугивая других важных персон. Длинный Том не попадает в проделанную брешь, проламывает новую и галопом мчится по арене. Джордж соскакивает на бегу с одной стороны, а с другой падает его старое армейское седло. Оно ударяется о землю и разваливается на части: ленчик, рожок, вилка, крылья, путилища… как «дьякона чудесный одноконный фаэтон», сделанный так прочно, что ездил сто лет, а потом рассыпался в одно мгновение
[54]
. Но еще не время было грустить о погибшей сбруе.
Публика вскочила и орет от восторга. Джордж срывает с себя ветхую шляпу и, взмахивая ею, отвешивает один за другим комические поклоны. Выпрямившись наконец, он не надевает шляпу. Он поворачивается к важным зрителям и запускает ее туда за проломанный забор, к важным персонам, как матадор, бросающий сеньорите бычий хвост.
Шляпу подхватывает ветер, и — невероятно — она взлетает все выше и выше, потом зависает, потом поворачивает, словно завидев старого знакомого, и планирует в сторону судейской платформы. Она приземляется на свободное место в ложе рядом с почтенным Уильямом Коди. Все в веселом изумлении. Буффало Билл делает вид, что не заметил обшарпанную гостью. И это еще больше забавляет зрителей. Когда Джордж на кривых ногах уходит за ворота, они еще продолжают хохотать. Он уносит части седла в потнике. Я спрашиваю его, нарочно он зашвырнул шляпу к Буффало Биллу или ему случайно повезло.
— Мой папа говорил: «Сынок, все на свете случайно…» — Он вытаскивает повязку из кармана штанов и вручает мне, — Фокус в том, чтобы поверили, что это нарочно.
Глава двадцатая
Моя очередь
Мой заезд остался в памяти неясным пятном. Самый главный заезд в семнадцатилетней золушкиной жизни—и ничего не разобрать, кроме окружения. Как на старых фотографиях, когда пластинки требовали долгой выдержки и все неподвижное — резко, в фокусе: овальная дорожка, трибуны, красно-бело-синие флаги на фоне золотых полей пшеницы и плотно севшее на все это, как крышка на скороварку, чугунное небо… Вот что я вижу ясно. А сам я и Месяц Бегущий Сильно — расплывчатым пятном посередине картины. Помню, однако, о чем я думал перед стартом. Я думал о потрясающих заездах Сандауна и Джорджа. Один — классический, другой — комический, и оба незабываемые. Эти двое основательно нагрузили свои чаши весов — так я думал. Мне оставалось место только посередине. Лучше всего я могу объяснить мою стратегию рассказом, который услышал через несколько лет от Сандауна (точнее, через три года, когда я промачивал бинты на свежей культе в этой же самой больнице, а Сандаун развлекал меня рассказом)… о двух легендарных ножовщиках из нез-персэ. Они вечно спорили, кто может выколоть лезвие острее. Самый лучший в мире обсидиан берут из горы Гласс-Бьют, к востоку от Бенда. Это желтый обсидиан, с желтой, янтарной и коричневой свилью.
Тот камень Ко-Шар, которого больше нет, был обсидиановой глыбой, либо привезенной сюда, за тысячу с лишним километров, либо заброшенной вулканом. Я лично думаю, что его приволокли из-за его красоты и силы. Желтый обсидиан так ценился, что лезвия и наконечники стрел из него находили первые белые поселенцы на атлантическом побережье. Индейцы приезжали за ним на Гласс-Бьют со всей Америки. Можно вообразить какую-нибудь скво: «Поезжай в Орегон и привези мне красивого обсидиана, как у Соседки Оленихи… и без него не возвращайся».
Короче говоря, эти ножевых дел мастера решили проверить, чей нож будет острее. А судить позвали своего старого учителя. Устроили соревнование; племя собралось возле ручья на лугу. Выходит первый индеец и втыкает ручку ножа в песчаное дно ручья. Лезвие торчит из воды, острием против течения. Сверху пускает по течению большой кленовый лист. Лист медленно подплывает к лезвию и разрезается надвое. Племя кричит «ура».
Потом второй втыкает нож и пускает лист. Лист точно так же разрезается надвое — только после ножа половины соединяются вновь! Племя танцует и бьет в барабаны. Ножовщики опять начинают спорить: чей острее? Который разрезал или после которого слиплось?
Спрашивают старого учителя. Он ничего не говорит. Он вынимает свой нож из ножен, втыкает ручкой в дно и идет наверх. Пускает свой лист по течению. Лист плывет, медленно, медленно, а перед самым острием умно сворачивает в сторону и огибает нож.
Вот как я спланировал свой заезд. Смертоносный заряд в мустанге я почувствовал еще до того, как прикоснулся к нему. Сандаун был прав: Месяц Бегущий Сильно был человеконенавистником. Его ненависть я чуял носом; он испускал ее, как гризли испускает мускусный запах, — нарочно. Он хотел, чтобы я ее почуял. Хотел, чтобы я сразу понял: он намерен не просто сбросить меня — он намерен затоптать меня насмерть. Сбросить — это всего лишь способ добраться копытами до моих мозгов и ребер. Заставь наездника думать об этом еще до начала, и ты уже навел на него порчу — таков был умысел Бегущего Сильно. И я постарался об этом не думать. Наука из воскресной школы. Как не думать о правом глазе дьявола? Думай о другом его глазе — вот как. Поэтому, когда мстительный дьявол выгибал шею и косил розовым глазом, чтобы сглазить меня, я думал о чем-нибудь другом — о яблоках и туннелях, о солонине и квашеной капусте, — о чем угодно, только бы не наткнуться на лезвие, которое выставил для меня Месяц Бегущий Сильно. Как кленовый лист, я умно свернул в сторону.
