Они опять стали толпой. Почти ордой.
К счастью, когда толпа прихлынула, Надин Роз уже стояла на тележке с седлом и распространялась о том, какое историческое значение скоро приобретет кусок шляпы. Мистер Келл орудовал ножом, а Прерия Роз заведовала кассой. Втроем они смахивали на лихую команду аукционистов. Такие могли бы продать кольца дыма и дырки от бубликов.
Когда Прерия Роз объявила, что четыреста долларов на седло собраны, от шляпы Джорджа еще оставался кусок размером с подкову. Толпа еще кричала и размахивала купюрами — кое-кто крупными. Я увидел Нордструма, машущего целым веером пятидесяток. Но и Келл, и я были непреклонны: четыреста и ни цента больше, сколько бы ни предлагали. Седой скотовод положил остаток шляпы на деревянный борт тележки и стал аккуратно нарезать ломтиками, раздавая их детям. Он все еще резал, когда мы с Сандауном увели Джорджа с арены. Забавно было видеть его непривычно смущенным и безмолвствующим. Этот крутой поворот событий настолько ошеломил его, что он еле-еле нес седло.
Так драма завершилась полусчастливым концом, приправленным печалью и сдобренным иронией. Злодеи потерпели поражение, их последняя низость превратилась в радостное событие благодаря Надин Роуз и ее фокусу со шляпой. Так или иначе, почти все были довольны. Дельцы были довольны тем, что с ситуацией справились так четко и быстро. Работяги — что с человеком, стоящим еще ниже их в обществе, могут обойтись справедливо в этом Северо-Западном Краю Возможностей, Открытых Для Каждого. Расисты ублаготворены тем, что чемпионат выиграл Белый Парень. Антирасисты обрадованы тем, что помогли переадресовать приз Цветному, который, по их мнению, должен был считаться победителем.
Краснокожие могли гордиться безупречным достоинством своего сородича — в том, как он ехал, как стоял, и особенно в том, как ответил на насмешки пьяного ветерана войн с индейцами. К тому же через четыре года Сандаун безоговорочно выиграл ковбойский чемпионат. Можете проверить.
Да и разноголосица газет принесла свою пользу. Споры о том, кто на самом деле был первым и что на самом деле произошло, так всех взбудоражили, что в следующую осень зрителей было еще больше и призовые увеличились.
Но больше всех были вознаграждены и обрадованы неожиданным финалом сами жители Пендлтона. Они давно любили Джорджа Флетчера, гордились старым озорником — если поговорить с ними с глазу на глаз. Теперь у них появилась возможность продемонстрировать свою гордость прилюдно. И это позволило им, жителям отсталого, захудалого, захолустного городка, гордиться собой. Пусть они захолустные, но в эту сентябрьскую субботу они показали себя более современными, чем многие восточные метрополисы. И более цивилизованными.
А я? У меня были четыреста долларов, собранные журналисткой для Благородного Дела, мои призовые на родео и выигрыш на сто долларов, которые я поставил на себя в поезде при ставке тринадцать к одному. Я неожиданно разбогател. Теперь я мог оставить Стоунуолла в конюшнях Меерхоффа и забронировать место в пульмановском вагоне до Портленда.
Я намеревался пристроить Стоунуолла, а потом пойти к Хукнеру — отпраздновать свою удачу, хорошенько угостить присутствующих, как положено разбогатевшему ковбою. Но длинный зал был почти пуст. Ужинавшие уже разошлись, сказала мне миссис Хукнер, а для вечерних, которые придут выпивать, еще рано. Обоих моих друзей она в глаза не видела.
— Сандаун вообще сюда не заходит. Его жена бы этого не потерпела. А что с Джорджем, представить себе не могу. Я передала через Сильвестра Линкхорна, что его ждет ужин с индейкой — за наш счет. Но он не появился. Нашел, видно, кое-что повкуснее Джордж Флетчер, коли бесплатно поужинать не захотел. Но непременно заявится через часок, с вечерними гостями, опять проголодается.
Наверняка не придет, подумал я и вернулся к конюшне ждать. Стоунуолл стоял, прислонясь к стенке, торба с овсом была еще наполовину полна. Он решил вздремнуть, а потом закончить ужин. Я решил к нему присоединиться — вытянулся на кипах люцерны и закрыл глаза. Когда открыл их, в разгаре было утро.
Начальник станции сказал, что паровоз подадут только в двенадцать. Я заковылял обратно по Мейн-стрит. Широкая улица была пуста; в церкви звонили колокола. У Хукнера было закрыто, но я выцыганил у судомойки с черного хода две индюшачьи гузки. Съесть их можно было у водопадика — ничего лучшего не приходило в голову. Там я мог хотя бы отмочить ногу да поискать на дне несчастную монету. Я обрадовался, услышав паровозный свисток на востоке. Спальное место в пульмане оказалось, впрочем, напрасной тратой денег — слишком мягко и коротко. На люцерне я лучше отдохнул.
В Портленд мы приехали поздно вечером. Носильщик объяснил мне, как добраться до больницы. Сказал, что можно пешком дотопать. Не прошло и десяти минут, как хлынул дождь. Я промок до нитки.
Дежурная в приемной увлеченно читала «Бен-Гура»
[61]
. Она посмотрела на меня поверх очков и сказала, что да, Сара Меерхофф здесь, но часы посещения кончились. Да и все равно наверх бы меня не пустили, сказала она, наморщив нос, в таком непотребном-то виде.
— Снимите номер за два доллара в «Роуз» и приведите себя в божеский вид. Вас как будто морили голодом, топтали и топили!
Дождь припустил еще сильнее, но до гостиницы «Роуз» было всего три квартала. Кровать оказалась не длиннее, чем в пульмане, и я стащил матрас на пол. Заснул так крепко, что чуть не проспал вечерние приемные часы. Дежурная в бифокальных очках осмотрела меня, все так же наморщив нос, но пропустила. Легкомысленная монахиня проводила меня наверх. Она радостно сообщила, что мистер Меерхофф добился самой большой палаты в больнице, щедро пожертвовав на статую, которую делают для их церкви.
— Пьета!
[62]
В точности такая, как в Ватикане. Только красивее. — Она засмеялась, — Вся покрыта листочками сусального золота пятьдесят восьмой пробы! А римская выглядит так, будто ее вырезали из холодного говяжьего сала, когда смотришь картинки. Мы пришли.
Палата была достаточно просторна, чтобы вместить и жертвователя, и собственную сиделку. Увидев меня, мистер Меерхофф не мог совладать с чувствами: он жал мне руки, обливаясь слезами, пел сонеты благодарности и раскаяния и промочил меня до локтей.
О'Грейди валялась на койке и подпиливала ногти. Она поменяла мандариновый парик и кожаную юбку наездницы на белую шапочку и халат сестры милосердия. И постарела на двадцать лет.
— Надеюсь, вы подставите ему сухое плечо, Джонни. А то мои он промочил насквозь.
Сара спала за ширмой. Ее остригли наголо, чтобы проверить, нет ли трещины. Голова на белой подушке была похожа на очищенное яблоко. Я сидел, пока меня не увела монахиня.
