Он открыл дверь и уже на площадке лестницы обернулся, чтобы ответить:
— Пока я буду жив…
Тереза, наконец успокоившись, закрыла дверь и вернулась в гостиную; минуту она стояла в раздумье, затем, быстро подойдя к окну, открыла его, распахнула ставни и высунулась в окно, во влажный сумрак ночи. Но балконы нижних этажей скрывали от нее тротуар. Она не увидела Жоржа Фило, она услышала лишь чьи-то удалявшиеся шаги: возможно, шаги Жоржа.
VIII
Нечего было и думать о том, чтобы лечь. Опершись на подушки, она продолжала сидеть в темноте; глаза ее были широко раскрыты, все внимание сосредоточено на том, чтобы справиться с удушьем. Было самое тихое время ночи. Малейший вздох, тоскливый или радостный, не остался бы незамеченным, думала она. Его было бы достаточно, чтобы нарушить молчание мира. Тереза старалась отдышаться, подобно балерине, прислонившейся к декорации во время антракта. Драма прервана, и без желания Терезы она не возобновится.
Трудно представить себе, что в этом ночном молчании скрыты тысячи страстных объятий и предсмертных агоний. Тереза думала, что добилась покоя, между тем она лишь временно вышла из игры. Но эта игра продолжалась без ее ведома где-то в другом месте. Тот, чьи удалявшиеся шаги она слышала в тишине пустынной улицы, возможно, тоже сейчас уже дома, в своей постели. А может быть, он пошел еще куда-нибудь. Она не задумывалась над этим вопросом, хотя не переставала думать о Жорже.
Как он был одет сегодня вечером? Он не умеет одеваться. Тереза старалась вспомнить цвет его галстука, недостаточно туго стягивавшего невысокий воротник. Ей припомнился особый взгляд, который она подметила у него в тот момент, когда голова его лежала у нее на плече и она, чтобы лучше его видеть, с ласковой улыбкой склонялась над ним, как мать над ребенком. Он же, не отвечая на ее улыбку, лишь пристально смотрел на нее глазами ночной птицы. И тогда она ясно увидела, что левый глаз его косит — слегка «подгулял», как сказали бы в Аржелузе. Что напоминала ей эта начинавшая отрастать борода, придававшая грязный вид его подбородку? Ах! Да… снимок в старом номере «Иллюстрасьон», мертвое лицо молодого испанского анархиста, убитого карабинерами… Она подумала, что Жорж мог бы сейчас быть подле нее, и в этом не было бы ни риска, ни преступления. Тереза слишком страдала, ее болезнь избавила бы их от жалких жестов любовного ритуала. Прижавшись к ней, он спал бы невинным детским сном. Ведь матери часто берут к себе в кровать детей, которых мучают тяжелые сны. Она же, защищенная болезнью и этим ощущением близости смерти, таящимся в груди, спокойно, без свидетелей, наслаждалась бы присутствием возле себя другого человеческого существа; хотя того, кем она любовалась бы, даже не было бы здесь, ведь сон есть отсутствие. Последнее бодрствование над спящим, последняя радость — странная радость, которая удовлетворила бы ее, но никому другому не была бы понятна… Ах! Зачем она так поторопилась прогнать его от себя во мрак ночи? Быть может, никогда больше не представится возможность хоть на мгновение испытать такое счастье… никогда больше!
Физическая боль стихала, дышать стало легче, и грезы Терезы мало-помалу переносились в другой мир, мир, заполненный людьми и вещами прошлого. В этом мире для Жоржа Фило нет места. Она обедает с мужем в квартире, на острове Сен-Луи, где она когда-то прожила несколько лет и куда он никогда не приезжал; Мари — уже взрослая — сидит между ними; Терезе хочется незаметно для Бернара и Мари уйти из-за стола; но Анна, наливающая в ее стакан вино, делает ей знак не двигаться; она же чувствует, что ей надо сделать что-то неотложное, — что именно, она не знает, — ей необходимо уйти…
Тереза внезапно проснулась; ей показалось, что уже наступило утро, но, повернув выключатель, она снова выключила свет. Бессонница ее не страшила: так чудесно иметь возможность думать о Жорже. Здесь, в этой таинственной области, созданной ее воображением, в мире грез и фантазий она по крайней мере не причиняет никому зла, никого не отравляет. «Но ведь он уже не принадлежит мне, — подумала она, — он принадлежит Мари…»
Она старалась больше не отделять их в своих мыслях: она представляла их вместе. И Тереза старалась отделаться от какого-то смутного стыда.
С чувством горького удовлетворения, с желанием бередить свою рану она сосредоточила все внимание на этом слившемся, двуликом образе. Нет, ночь пройдет незаметно в размышлениях над мирной жизнью двух нежных супругов, у которых есть дети, которые делят и горе и радость и доживают вместе до седых волос, до самой смерти; тот из них, кто умирает первым, лишь открывает путь другому, чтобы оставшийся в живых не страшился вечного сна. Тереза всегда сохраняла в себе эту способность до мельчайших подробностей представлять себе подобную жизнь, которая для нее самой навсегда осталась недоступной; ей казалось, что все возвышенное и значительное в повседневной жизни ускользает от тех, кто окунулся в эту жизнь, и хлеб насущный им приедается; лишь те люди, которые, подобно ей, навсегда лишены его, глубоко и тяжело переживают свой голод.
«Не в течение какого-нибудь часа или дня, но каждый вечер, всю жизнь иметь возможность склонить голову на чье-нибудь плечо, — думала Тереза, — не при кратковременных встречах, но каждую ночь, до самой смерти засыпать в объятиях друга. Разве это не дано большинству людей? Мари узнает это счастье, и Жорж тоже его узнает. Я дам им то, чего сама никогда не получу. Я сумею дать им в изобилии даже то, чем сама никогда не располагала. Не все ли равно, где это произойдет, — в Париже или в Аржелузе? Я скажу это Жоржу… я ему это скажу… Но ведь он не любит Мари, — произнесла она вполголоса. — Он решается. Почему решается он на это? Теперь уже не ради любви или хотя бы жалости ко мне… быть может, чтобы сдержать данное слово? Ведь немало таких мужчин, которые думают, что данное слово надо держать».
Широко раскрыв глаза, Тереза вздрогнула от страха при мысли, что еще раз сделала все, чтобы Жорж и Мари стали, возможно, более несчастными. В тех случаях, когда поступки ее грозили кому-нибудь гибелью, инстинкт никогда ее не обманывал!
Она пыталась оправдаться: «Да нет же! За Мари я совершенно спокойна; она получит то, без чего не мыслит своего существования, — присутствие Жоржа… даже если он будет причинять ей страдания: покинутые женщины всегда с наслаждением вспоминают о том, что им пришлось претерпеть. Отсутствие любимого — единственное их горе; отсутствие без надежды на возвращение — единственное, непоправимое горе! Но Жорж? Жорж, которого она толкнула на путь, внушающий ему отвращение…»
Глаза Терезы привыкли к темноте. Она различала очертания шкафа, темное пятно кресла и свою брошенную одежду, на которую падали блики света, пробивавшегося сквозь щели жалюзи и не походившего на свет зари. Не было слышно шума автомобилей. «Жорж… Жорж…» — в глубокой тоске повторяла Тереза. Ну что же! Да… Мари будет нужна Жоржу. Тереза уверена в этом, так как знает его; она не могла бы знать его лучше даже в том случае, если бы сама носила, родила и выкормила его, даже если бы видела его пробуждение к сознательной жизни. Эти юноши болезненно нуждаются в чужом внимании, свое же собственное ни на секунду не могут сосредоточить ни на чем другом, кроме себя самих… Достаточно видеть, как Жорж ежеминутно трогает свой нос, губы, щеки… Он принадлежит к числу тех, кто слишком увлекается самонаблюдением, кто минута за минутой следит за приближением старости и смерти…
