Автобусы и такси спешили к утренним поездам на вокзал. Тереза подошла к окну. Дождь перестал. Стоя по пояс в длинной канаве, у оголенной канализационной трубы копошились рабочие. Машина повседневной жизни города была заведена, и управлял ею полицейский. Ничем нельзя было ее остановить, можно было лишь убить самого себя. Но можно также толкнуть другого на самоубийство… «Если Жорж покончил с собой, меня следует арестовать, посадить в тюрьму… Нет, я с ума схожу!» Закрыв окно, она вновь опустилась на кровать, прислушиваясь к стуку шагов, к возгласам, к звонкам. Ах, если бы это был он! В нижнем этаже хлопнула дверь, за перегородкой оборвалось пение; и эти странные, приглушенные звуки, исходящие от водопроводных труб и напоминающие звуки далекого оркестра… На этот раз она не ошибается: кто-то торопливо поднимается по лестнице, останавливается перед дверью, она слышит, как он запыхался, как он переводит дыхание. Нет, это не Жорж; она не сразу узнает Монду.
Подойдя к двери, он тоже почувствовал, что в комнате кто-то есть, и решил, что Жорж наконец вернулся. Но здесь эта женщина. Он как раз шел от нее. Здесь только эта женщина. Она же подумала в свою очередь: «Это только Монду». Не представляя друг для друга никакого интереса, они лишь враждебно смотрели один на другого. Монду сухо спросил:
— Когда видели вы его в последний раз?
Она ответила, что накануне вечером он ушел от нее почти в двенадцать. У Монду вырвалось легкое восклицание, и он отвел глаза. Тереза видела его только один раз, в кафе за столиком. Теперь же, когда он стоял, он оказался огромного роста, у него были правильные, тонкие черты лица, открытый взгляд, но он сутулился и был безобразно худ.
— О чем вы говорили? Как вы расстались?
Еще один судья после целого ряда других! Терезе уже поздно теперь отступать. Может быть, за ней следят? Она покорно ответила, что они с полной откровенностью беседовали о ее дочери и расстались друзьями.
Тереза предпочла бы не лгать. Не ее вина, если правду не передать никакими словами. Нельзя вкратце рассказать историю двух людей, которые подобным образом столкнулись друг с другом. В самом деле, что, собственно, произошло между ними? Тереза чувствовала себя бессильной точно это сформулировать. Даже на допросе у следователя она не вымолвила бы ни слова. Но почему Монду проявляет такое беспокойство? Она не решалась спросить его об этом. Сразу видно, что он страшно волнуется. То, чего она боялась, неожиданно превращалось в жестокую действительность. Она пробормотала:
— Какие у вас основания пугаться? Разве есть что-нибудь необычное в том, что он не ночевал дома?
Он почти грубо оборвал ее: «К чему разыгрывает она эту комедию? Она же отлично знает, чего он боится…»
— Нет, правда! Я его очень мало знаю, а вы, вероятно, уже давно… Вы должны мне сказать…
Он сделал отрицательный жест, чувствуя, по-видимому, такое же бессилие, какое помешало Терезе рассказать о последних часах, проведенных ею с Жоржем накануне вечером. Этих двух людей, стоявших один против другого в маленькой комнате, их отсутствующий друг разъединял так, словно между ними лежало необъятное море. Общим было одно только их беспокойство.
— Я думал было сходить в полицейский участок, но ведь мне рассмеялись бы в лицо. Юноша, исчезнувший накануне вечером! Мне посоветовали бы ждать, не приходить в отчаяние. Если допустить даже самое худшее, в утренних газетах еще ничего не может быть. Посмотрим, что скажут дневные.
— Вы с ума сошли! — прошептала Тереза. Он пожал плечами. Она села на кровать. Она признавала себя побежденной какой-то могущественной силой, которая, возможно, не была слепой, какой-то неведомой властью, в которую она не верила (но ведь только что она так же не верила, что ей удастся умилостивить судьбу, если она мысленно станет допускать самое худшее; и все же она действовала так, словно верила в это)… Вот и сейчас она с безумной мольбой обращается к этому «ничто», которое безжалостно давит и угнетает ее. Она делает вид, что верит в то, что ребенок, который еще жив, но с минуты на минуту должен погибнуть, может по воле женщины быть возвращен к жизни. Тереза задыхалась; она задыхалась бы не больше даже в том случае, если бы одна, своими силами, вытащила на берег тяжелое, большое тело. По временам мысли ее прояснялись. «Какое безумие! — повторяла она. — Какое безумие!» Но тут же, как бы стараясь заслужить прощение своему неверию, с огромным напряжением словно насилуя чью-то волю — она не знала чью, — вновь горячо, почти яростно принималась за свои мольбы.
Монду открыл окно и облокотился на подоконник. Тереза спросила его, в котором часу предполагает он начать поиски. Из-за уличного шума он не расслышал ее вопроса, и она, дошедшая до полного изнеможения, продолжала сидеть на кровати, испытывая мучительный стыд от сознания, что унизилась до молитв… Будто она когда-нибудь думала, что эти молитвы, хотя бы в незначительной мере, могут что-либо изменить в случившемся! Остается одно — ждать, и если худшее уже совершилось… ну что же! Надо примириться с этой мыслью, свыкнуться с нею — с этой мыслью, с которой так тяжело будет жить: «ребенок не погиб бы, если бы не знал меня». Невыносимая мысль; тем не менее, как это бывало с Терезой всегда, она к ней привыкнет, она уже обдумывает свою защиту, она будет продолжать свою бесконечную защитительную речь: ведь она первая жертва своих поступков, возможно, самая невинная. Но до ее невиновности теперь никому нет дела; важно одно: где-то с простреленным виском лежит ребенок. Как хочется Терезе, чтобы все скорее раскрылось, чтобы родители его уже знали!.. Бог мой! А Мари! Не все будет кончено с этой смертью. Мари! С этой смертью все только начнется. Высунувшийся в окно Монду не слышит, как она стонет: «Мари!» Тереза решила больше не пытаться что-либо делать для девочки. Она решила совершенно забыть о ней: что бы она теперь ни сделала для Мари, она может только смертельно ранить ее. Не думать больше о Мари: как только грянет удар, Тереза закроет глаза, заткнет уши, как делала это в детстве, когда среди ночи ее будила гроза; она не сделает ни одного движения, не ответит ни на одно оскорбление, ни одним словом не помешает завершению драмы, которая заключается в том, что где-то, — где, неизвестно, — лежит тело Жоржа Фило. Не потребует ли в конце концов людское правосудие от нее отчета? Два раза ускользнуть от полиции в течение одной и той же жизни не удастся…
Она услышала голос Монду. Он разговаривал с кем-то, кто стоял на улице. Тереза привстала, но не решилась подойти к окну. Монду обернулся и самым естественным тоном сказал:
— Это он.
С похолодевшими руками, неспособная что-либо чувствовать, она повторила: «Это он?» Она уже узнавала эти шаги на лестнице — шаги воскресшего ребенка — и от этого ослабела еще больше, словно жизнь, возвращенная Жоржу, разом покинула ее. Нельзя терять сознания, он жив. Она повторяла:
— Это он.
Монду вышел из комнаты. Сейчас в черной дыре двери появится Жорж. На нем не будет повязок, кровь не будет струиться по его лицу.
И вот наконец он появился; взгляд его был мутен, лицо обросло черной щетиной, ботинки облеплены грязью. Она не успела перехватить его взгляд. Как только он увидел Терезу, он поспешил обратно на площадку, с силой захлопнув дверь. Сперва она услышала шепот, затем раздался громкий голос Жоржа: «Нет! Нет! Отстань!» Голос злой, голос больного. Монду вернулся. Он сказал, что Жорж пошел принять ванну. Ему неприятно показываться в таком виде: «После ночной прогулки, какие он часто проделывает…» Тереза поправила шляпу перед зеркалом и, взявшись за дверную ручку, повторила:
