Симфорьен подходит к окну, отодвигает занавеску, но ставни заперты, и открыть их ему не под силу. Тогда он приотворяет дверь, выходит на лестничную площадку, освещенную люстрой из вестибюля, спускается на несколько ступенек, перегибается через перила. Внизу, у журнального стола, сидит перед развернутой газетой Андрес, уронив голову на руки.
Старик возвращается в свое кресло; дышит прерывисто, не столько от физических усилий, сколько от волнения и ужаса. Когда он слышит шаги на крыльце, паника его усиливается, ему и самому начинает казаться, что он не вынесет напряжения. Он встает, вцепляется в спинку кресла. Входит Катрин — одна.
— Я никого не встретила, — говорит она, снимая пальто.
— Ты хорошо смотрела? Может, эта алкоголичка напилась и заснула в вагоне…
Катрин уверяет, что прошла по вагонам. В первом и втором классе не было ни души. Деба вздыхает с облегчением: развязка откладывается. Он успокаивает себя:
— Наверное, она просто еще больна… Меня, правда, удивляет, что она не дала телеграммы. Может, из осторожности… От такой особы не знаешь, чего и ждать. Ты не согласна?
Он внимательно посмотрел на хмурое, задумчивое лицо дочери и вдруг заорал:
— Тебе что-то известно!
Она замотала головой, но как-то неуверенно. Он настаивал.
— Ты волнуешься! Дергаешься! — прошептала она. — Обещай мне вести себя благоразумно, не принимать все слишком близко к сердцу.
Сама же она не могла скрыть беспокойства.
— Значит, так… Поезд опаздывал. В ожидании газет на вокзале собралось много народу, в частности, телефонистка, мадемуазель Пибест.
Катрин сделала паузу. Отец дышал тяжело, с присвистом. Надо было проявить выдержку, не говорить ему ничего. Ну а теперь уже лучше выложить все разом.
— Мы разговорились о телефонных звонках из Парижа. Она сказала, что в Льожа такое случается редко…
Симфорьен догадался, у него похолодело внутри еще до того, как она произнесла:
— В понедельник мне никто не звонил из Парижа. Звонили с почты в Люгдюно.
Первые несколько минут старик был не в силах вымолвить ни слова. Потом пробормотал:
— Но голос? Хриплый голос?
Катрин пожала плечами: Андрес ведь рассказывал однажды, что его отец великолепно их всех копирует и у него это очень потешно получается. Разве он не помнит?
— Но в таком случае… в таком случае… Она, может быть, и приехала в понедельник… Да нет! Какой же я дурак! Он конечно же телеграфировал ей из Люгдюно, чтобы она не приезжала, и подписал моим именем…
Катрин ответила:
— Да, возможно… — Из чего старик заключил, что она в это не верит.
Она приоткрыла дверь: с первого этажа доносилось равномерное постукивание.
— Это Андрес, он готовит патроны, — прошептала Катрин. — За ним тоже нужен глаз да глаз. Я вчера сказала об этом маме, и представляешь, что она мне ответила? Что он ее избегает и шарахается от нее, когда она заходит в комнату…
— Твоя мать… — перебил ее Деба.
— Да, да! Не сомневайся! Она нас предала. Будет тебе урок! — бросила Катрин с яростью.
Помолчав некоторое время, она добавила тихо:
— В ночь с понедельника на вторник мама была в комнате Градера, якобы его лечила. Мне она заявила, что он болен. Действительно, насколько я могла видеть из коридора, он лежал весь красный и, похоже, у него был жар. Мама послала меня за банками.
— Если бы он выходил из дома после ужина, ты бы услышала?
— Не обязательно… Вспомни, мы в тот вечер совсем утратили бдительность. Я радовалась, что не надо тащиться на вокзал по такой гадкой погоде.
— И что же ты думаешь?
Вместо ответа Катрин развела руками.
— Если эта особа приехала, как мы и договаривались, в понедельник…
Деба замолчал, их взгляды встретились. Стояла тихая зимняя ночь. Катрин хотела, как обычно, помочь отцу лечь в постель, но он отказался наотрез: им овладел безотчетный детский страх.
— Кто-то поднимается по лестнице, — пролепетал он голосом испуганного ребенка.
— Какой ты, папа, нервный! — проворчала Катрин и выглянула в коридор. — Это мама идет спать… Нет, повернула сюда.
— Пусть войдет! — прошептал Симфорьен.
Когда Матильда появилась в дверях, оба смолкли, пораженные ее видом: блуждающий взгляд, желтые пятна на щеках, растрепанный пучок с торчащей из него шпилькой.
— Катрин, дорогая, спустись, пожалуйста, к Андресу, побудь с ним, найди какой-нибудь предлог. Разговори его, пусть лучше он разозлится, выйдет из себя. Молчание, в котором он замкнулся, меня пугает.
— Э! — перебил ее Деба. — Сиди с ним сама и оставь Катрин в покое. А мне, думаешь, помощь не нужна? Мне разве ничего не угрожает? И ты прекрасно об этом осведомлена, обманщица!
Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, и тут же снова откинулся на спинку. Матильда его как будто не слышала.
— Я тебя умоляю, детка, — настаивала она. — Сходи к Андресу. А я подменю тебя здесь.
— Ну уж нет! — вскричал старик. — Чтобы ты отдала меня в руки этому…
Он заикался от ярости и страха. Катрин в нерешительности стояла у двери.
— У меня будет неспокойно на душе после того, что ты сделала… — сказала она матери. — Как ты могла взять сторону такого человека!
— Но, Катрин, он же отец Андреса!
— И что? Мы хотели, чтоб он убрался отсюда, чтобы духу его тут не осталось. Андресу это только на пользу бы пошло…
— Тебе, детонька, не сказали всей правды, — горячо возразила Матильда. — Если бы речь шла только о том, чтобы он уехал! С ним должны были разделаться. Эта девка собиралась сдать его полиции. Я боялась позора для Андреса… Я считала, что защищаю его, а, оказалось, навлекла еще худшую беду. Я думала: предупрежу его отца, и он уедет. Избавит нас от своего присутствия, а сам уж как-нибудь выкрутится… Я хотела, как лучше… Не могла же я предвидеть…
Тут она увидела настороженно обращенные к ней два лица, взгляды, прикованные к ее губам в тревожном ожидании. Она провела рукой по лбу.
— Нет, нет, я ничего не знаю, не больше вашего, клянусь! Просто мне страшно, меня мучают подозрения…
Она опустилась на стул. Деба с дочерью ждали продолжения… Но Матильда словно погрузилась в забытье. Едва ли она слышала, как Катрин пререкается с отцом:
— Ты же говорил, что она его увезет, и все. Слово давал.
— Что бы она стала с ним делать — это не моя забота. Мне это глубоко безразлично.
— Все, что касается Андреса, нам небезразлично.
— Говори за себя, дурочка.
Катрин повернулась к матери и сказала громко:
