Заглянув в глазок, я заметался. Очень не хотелось встречать
знаменитость Мархалеву в помятой пижаме. Отыскивая свои вещи, я то и дело
подбегал к двери и громким криком просил подождать.
— Не волнуйтесь, — любезно отвечала мне Мархалева.
Наконец я счел свой вид удовлетворительным и впустил ее в
квартиру.
— Как прошла ночь? — с порога поинтересовалась она.
— Превосходно, — солгал я.
— Больше вам не звонили?
“А черт его знает”, — подумал я, усиленно припоминая всегда
ли был при мне мобильный.
Не дожидаясь ответа, она оптимистично сообщила:
— Только что наша общая подруга Тамара предоставила мне
дайджес вашей жизни. Должна сказать, ничего веселого там нет. Вы правы,
сплошная скука, не удивительно, что вы редко смеетесь. Но я нашла и
положительное: в вашей жизни нет ничего и трагичного. Следовательно, вы никогда
и не плачете.
— А вы когда-нибудь плакали? — сам не знаю к чему, вдруг
спросил я. — Речь идет не о двух слезинках, речь о горьких слезах, о рыданиях.
— О, да! — с чувством воскликнула она, тряхнув золотыми
кудрями. — Еще как плакала: в три ручья.
— В тот день, когда вас бросил муж?
Она растерялась:
— Что? Муж? Откуда вы знаете? Ах, да, я же вам сама вчера
рассказала. Нет. Из-за мужа я не плакала.
Подумав, она добавила:
— Во всяком случае такого не помню. Может и плакала, бог его
знает. — Покачала головой: — Нет, не помню, не помню.
Мне стало любопытно:
— Что же вы помните? Имею ввиду причину, вызвавшую ваши
слезы. Можете мне рассказать?
Вот спрашивается, что на меня нашло? К чему такое
любопытство? Думаю, отрицательно сказалась ночь, богатая на трупы.
— О, да! — воскликнула она и рассмеялась: — Могу. Рассказать
могу, хотя, рискую показаться смешной.
— Женщина не должна бояться показаться смешной, — ни с того
ни с сего решил я поделиться жизненным опытом. — Смешная женщина выглядит
трогательно, словно ребенок.
— Только в глазах мужчины, — улыбнулась она.
— Но я же мужчина.
— Судя по всему — да.
Она смерила меня оценивающим взглядом; я порадовался, что
вбил себя в самый лучший костюм.
— Хорошо, вам расскажу, — сказала она, снова тряхнув
золотистыми кудрями. — Здесь секрета нет: всякий раз, когда читаю сынишке
стишок про зайку, рыдаю неимоверно. Причем обязательно начинаю первой, Санька,
мой сын, подключается уже на скамейке.
— На какой скамейке? — закричал я, с ужасом вспоминая Лидию,
оставленную в сквере.
— На какой скамейке? — удивилась она, повторяя вопрос. — На
той, с которой не мог слезть зайка.
Я нервно сглотнула, а Мархалева задорно рассмеялась:
— Неужели забыли?
С этой Лидией я действительно все на свете забыл и
чувствовал себя настоящим олухом.
— Детский стишок, — подсказала она.
Видимо я смотрел на нее изощренно бестолково — просто прототип
всех идиотов. Она удивленно хмыкнула и начала старательно декламировать:
— Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка…
Но дальше дело не пошло: слезы блеснули в ее глазах; она
смущенно замолчала…
Я был потрясен. И этой женщине Тамара доверила мои
проблемы?!!!!!
Нет, я не осуждаю Мархалеву. Чувствительность ее вполне
нормальна для писателя и как мужчине мне симпатична, но что скажет эта
трепетная женщина, когда узнает, что я всю ночь хладнокровно таскался с трупом
проститутки? А я, дурак, пообещал ей полную откровенность. Я привык свое слово
держать, но теперь об этом не может быть и речи. Придется лгать…
Лгать, лгать и еще раз лгать, как учит Заславский!
Скрывая свои тревоги, я с деланым равнодушием спросил:
— Почему вы замолчали? Что там дальше? Зайку бросила
хозяйка, под дождем остался зайка…
Она трагично вздохнула и продолжила дрожащим голосом:
— Со скамейки слезть не смог и весь до ниточки промок. Ой, я
не могу! Простите меня! Простите!
И она зарыдала в голос. Зарыдала очень проникновенно. Я сам
был близок к тому же, хотя сентиментальностью до этого не страдал. Удивительно,
но эта женщина так трогательно сумела выразить беспомощность и одиночество
зайки, что я ощутил их как свои. Сердце мое пронзила боль. За зайку. А
Мархалева подливала масла в огонь.
— Он такой маленький, доверчивый, беззащитный, остался один,
под дождем, на скамейке, — всхлипывала она. — Сердце мое сейчас разорвется от
жалости и сочувствия…
Черт возьми! У меня защипало в носу.
— Да-а, — с тяжелым вздохом сказал я, старательно пряча
слезу и демонстрируя мужество, — очень жестокая и безответственная хозяйка.
— Такая жестокость граничит с подлостью, — всхлипнула
Мархалева, вытирая слезы кончиком своего рукава. — Как представлю эту картину:
мокрый, жалкий, одинокий, продрогший зайка доверчиво тянет лапки к хозяйке, а
та… Нет-нет, больше не могу. Хватит. Давайте переменим тему.
— Давайте, — с облегчением согласился я, но, неожиданно для
себя, начал ее развивать: — Знаю, почему вы так горько плачете, — сообщил я.
Она удивленно посмотрела на меня и спросила:
— Почему?
— Потому что когда-то давно, видимо в детстве, вы были этим
самым зайкой. Судя по тому, как красивы вы теперь, в детстве вы были прелестным
ребенком. У кого же хватило жестокости вас обижать?
— У моих родителей, — не задумываясь ответила Мархалева. —
Им было не до меня. Сначала они ругались и разводились, а потом и вовсе умерли.
Да, вы правы.
Удивительно, как я сама не догадалась. Ведь моя мама и есть
та жестокая хозяйка, которая бросила меня — свою зайку.
— А я не могла без нее слезть со скамейки, мокла под дождем
и многое-многое другое. О, сколько несчастий со мной приключалось… Если бы не
бабуля, даже не знаю как выжила бы, — с трагической патетикой воскликнула она и
вдруг рассмеялась счастливым смехом: — Послушайте, это чудо! Чудо!
— О чем вы? — изумился я, внутренне констатируя, что мы оба
чокнутые. Нашли время развивать темы про зайку. Ладно она, но я-то, со своими
приключениями: со зловещими звонками и трупом…
— Настоящее чудо! Ушел из горла ком, — пояснила она. — Ком,
с которым жила всю жизнь. Да-да, отступило. Думаю, излечилась. Я больше не буду
плакать горько-горько, читая этот стишок. Да-да, больше не буду заражать сынулю
своим детским горем. Он уже вырос, но очень любит этот стишок. Признаться, меня
это волновало…
