Светлана… Нет, она, конечно, далеко не моя жена. Это такой
же факт, как и тот, что моя жена далеко не та девчонка с разбитыми коленками, в
которую я влюбился на школьной вечеринке и которую до сих пор люблю. Вот с кем
растил бы сына… Да-да, я некоторым образом лгал. Лгал своему лучшему другу: я
не люблю свою жену. То есть я ее люблю, но не так, как он думает. Точнее,
вообще не ее люблю. Черт, я что-то запутался…
Неужели надрался? Рановато что-то, травиться пока не
хочется: еще недостаточно жизнь свою разобрал. Что же, так ни с того ни с сего
и уйти, когда Господь дал мне время для осознания всего, что я на этой земле
натворил? Или не натворил, а должен был… Нет, я обязан хотя бы понять, если уже
не могу исправить.
Так что там произошло с той девчонкой?
А ничего не произошло. Она сидела на диване, поджав под себя
длинные тонкие ноги. Сидела и покусывала прядь волос. Своих пшеничных… Нет,
золотистых волос.
Я не видел ее лица — только губы, пухлые малиновые губы. Они
шевелились, обсасывая эту прядь… Я остолбенел, с ног до головы охваченный
желанием. Больше всего, почему-то, заводили ее разодранные коленки.
Уж не знаю как женщины воспринимают нас, мужчин, но мы их
воспринимаем только через свое желание. Даже если этого не осознаем. Ту
девчонку я желал, не осознавая. Сначала. Это уж потом… Ну, сами знаете,
юношеские фантазии и все такое… Девчонка-то была что надо: Мерелин Монро до нее
далеко. Мерелин против нее просто болонка…
Кстати, Светлана совсем на нее не похожа. На девчонку,
разумеется, а не на Мерелин. На Мерелин-то она похожа, а вот на девчонку ту —
ну не капли, зато жена моя похожа и очень. Поэтому я на ней и женился. И,
разумеется, ошибся. Та девчонка никогда не стала бы устраивать мне сцен по
самому ничтожному поводу. Та девчонка на это просто не способна…
Между прочим, Светлана почти не устраивала мне сцен…
Черт, почему-то вспоминается о ней только хорошее, а надо бы
вспомнить и плохое — сразу легче станет.
Я вспомнил и плохое, но легче не стало: рука потянулась к
яду, точнее к флакону.
“Нет, — сказал я себе, — рано. Надо повспоминать еще, вдруг
передумаю. Все-таки ценная штука жизнь — нельзя так безответственно с ней
расставаться”.
И я начал думать и пришел к выводу, что правильно сделал,
заказав по дороге к матери билет на автобус — все равно опаздывал безнадежно, а
тут — хоть одно полезное дело. Да-да, страдания-страданиями, а дело-делом.
Завтра утром мне принесут билет, и я отправлюсь в деревню. Нет-нет, не так уж
все безнадежно, совсем неплохо обстоят дела с моей теорией. На конференции была
перевернута лишь первая страница, главного-то юнец не сказал, потому что не
знает. Не дошел он до этого, не дошел, а я дошел, я знаю. Следовательно нет
смысла мне погибать. Осиротеет наука. Надо ехать в деревню и работать,
работать, работать…
Но как я могу работать, когда Светлана выбила из меня все
мозги? Жить действительно не хочется!
Это потому, что я один. Веду себя не по-мужски: у меня никогда
не было запасного варианта. Моя верность до добра не доведет. Уже не довела.
Пора бы мне влюбиться. Светлана, при всех ее достоинствах, не такая уж и
красавица. Замену ей я легко найду. Кстати, что мешает мне тут же заняться
этим?”
Я оглянулся по сторонам и обнаружил, что зал полон женщин.
Правда, почти все они были с мужчинами, но какое это имеет значение. Мне же
надо влюбиться, а не жениться.
“Пройдусь”, — решил я и отправился на прогулку по залу.
Открытие меня потрясло: все женщины были уродины. Во всяком
случае, образно выражаясь, моей Светлане они не доставали и до колен. И это при
том, что я уже достаточно много выпил. Или пословица “не бывает некрасивых
женщина, бывает мало водки” не распространяется на сорокапятилетних мужчин?
Как бы там ни было, за свой стол я вернулся абсолютно
убитый. “Да-а, — подумал я, — бабы все шлюхи, а их мужики ворюги, что совсем не
удивительно: приличные люди по ресторанам не ходят. Особенно в будний день и
днем”.
На этой трагической ноте я открутил крышку флакона и накапал
пятьдесят капель в бокал с коньяком. Разум говорил, что надо жить, а сердце
возражало: “Зачем?”
Слишком отвратителен мир, беспросветно будущее… Я не знал
как пережить эту муку. Провал в Париже и предательство Светки — гремучая смесь.
“Нет, мне не выжить, не выжить, — подумал я, капая еще
пятьдесят капель, а потом и вовсе опустошая флакон в свой бокал. — Да и к чему
так страдать? Сейчас жахну и все трын-трава. Нет этого мира, нет страданий, нет
меня. Красота! И черт с ней, с наукой…”
Я засунул пустой флакон в карман и решительно взял в руку
бокал с отравой. Понюхал: пахнет коньяком. Впрочем, какая разница? Пить буду
залпом.
Окинул последним взглядом зал: вдруг не уродины, вдруг
ошибся? Да где там: у одной слишком маленькие глаза, у другой нос слишком
длинный. И толстый. А что у них за фигуры! Впрочем, с фигурами может все и не
так плохо, их же не видно. Вон у той, остроносенькой, очень неплохой над столом
нависает бюст, многообещающий.
Ай, все равно ей далеко до моей Светланы…
Пока я размышлял, остроносенькая оттолкнула сидящего рядом с
ней мужчину, вскочила и решительно направилась…
Что? Ко мне? Да нет, я ошибся. Нет-нет, она действительно
идет ко мне, несмотря на грозные оклики своего горилоподобного друга.
“Не хватало еще в конце жизненного пути по физиономии
получить, — подумал я, нехотя отставляя в сторону бокал с ядом. — Представляю,
как будет ликовать мать, если этот горилла мне фингал наварит. Мать сразу
воскликнет: “Ничтожество, взял и с фингалом откинул коньки. Весь в своего
папочку. Все люди как люди, а этот не может даже прилично умереть”. Так скажет
мать. И будет права. Нет, с фингалом умирать мне негоже”.
Остроносенькая тем временем подсела к моему столу и заявила:
— Как он мне надоел!
— Готов войти в ваше положение, — поспешно откликнулся я, —
но будет лучше, если вы вернетесь.
— Что?!!! К нему?!!! Не бывать тому никогда!
Между тем дружок ее даром времени не терял: он бодро
разминал кулаки, окидывая нас злобным и многообещающим взглядом.
“Что такое?! — мысленно возмутился я. — Эта бабенка, говоря
языком ее друга, мне портит пейзаж!”
— Послушайте, — вежливо обратился к ней я, — не хочу
показаться трусом, но я и ваш жених, мы явно в разных весовых категориях. В нем
не меньше ста килограммов.
— Сто двадцать, — просветила меня остроносенькая.
— А во мне только восемьдесят, — холодея, признался я. —
Поэтому буду вам очень признателен, если вы пересядете за какой-нибудь другой
столик.
