Она уничтожила меня взглядом и воскликнула:
— Как вы смеете? Другой бы на вашем месте от счастья умер,
подойти я к нему.
— Именно это сделать и собираюсь, — заверил я. — Искренне
хочу умереть, а вы мне мешаете. Очень вас прошу, девушка, ведь есть же здесь и
другие столики.
— Вы странный, — заключила она. — Вы хоть понимаете, от чего
отказываетесь?
Я покосился на кулаки ее друга и сообщил:
— Отдаю себе трезвый отчет, потому и отказываюсь.
Она растерялась и залепетала:
— Впервые такого встречаю, другой был бы счастлив…
— Охотно верю, — воскликнул я, — но вынужден придерживаться
иного мнения. Возможно, вы не в моем вкусе. К тому же, находясь в самом конце
жизненного пути, практически у финиша, не хотел бы получить травму черепа и
синяк под глаз. Хотелось бы уйти из жизни красивым, конечно, насколько это
позволили мне матушка и природа.
Из всей моей речи девица поняла лишь одно: что она не в моем
вкусе.
— Что за бред? — взбесилась она. — Зачем же вы так на меня
смотрели?
— Как?
Она изобразила. Мне стало плохо. Катастрофа! Неужели я так
на нее смотрел? Тогда я болван, права Светлана.
— Что-то не припомню. Когда это было? — холодно
поинтересовался я.
— Когда вы бродили по залу и позже, непосредственно перед
тем, как я к вам подошла, — торжествуя сообщила девица.
Теперь уже взбесился я:
— Что? На вас? Смотрел? Да на кой вы нужны мне? Особенно
сейчас. Поверьте, вы оч-чень невовремя.
Я глянул на стоящий на столе бокал, полный яда, и уже
спокойно добавил:
— Может безразлично в зал и глянул в последний раз, может
взглядом на вас и наткнулся, но не советую это близко к сердцу принимать. Я
смотрю так на всех женщин.
Остроносенькая отшатнулась:
— Вы что, кобель?
Я безучастно пожал плечами:
— Не знаю, вряд ли…
Она разъярилась:
— Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!
— Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Тем
более, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил к
нашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.
Сказав такое, я сам ужаснулся:
— Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется?
Кувалды — да, а кулаки — вряд ли.
Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:
— Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивы
вы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк.
Вот это будет трагедия.
Остроносенькая рассмеялась:
— Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.
Она вскочила и энергично направилась к своему другу — я
вздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет!
Господь заждался!
Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…
И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась,
резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:
— Для храбрости!
И убежала.
Я остолбенел.
Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол и
заплакал.
Возможно, впервые в жизни.
Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна за
другой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хуже
огня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце.
За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно,
новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложным
делом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебе
повезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора.
Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередила
меня…
Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостно
сообщила:
— Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицо
вам никто не набьет.
Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:
— Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?
От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:
— Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Вы
плачете? Плачете?
— Да! Да! — взревел я. — Плачу и буду плакать еще и еще, раз
вас так это радует!
— Вовсе не радует, — смутилась она. — А то, что хихикаю, так
это нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.
— Поживете с мое и не такое увидите, — заверил я.
Она удивилась:
— С ваше? А сколько вам?
— Сорок пять.
Остроносенькая отшатнулась:
— Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полный
завал! Считай — одна нога в могиле!
И тут же начала меня успокаивать:
— Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давно
хочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! Плачет
Голивуд!
Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснула
руками и затараторила:
— Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазам
своим не поверила. У вас профиль — зашибись! Вам, наверное, надоели такие
признания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, и
льстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в свои
двадцать восемь уже насмотрелась…
— Послушайте, — возмутился я. — Что у вас за рот?
— Рот? А что мой рот?
Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себя
изучать, приговаривая:
— Что у меня за рот? Рот как рот.
— Это вам так кажется, — просветил я ее, — он же у вас не
закрывается.
— Ну да, — согласилась она. — Как у любой нормальной
женщины.
И тут же меня упрекнула:
— Уж в свои сорок пять могли бы знать. Повидали, наверное,
на своем полувеку.
И она игриво подмигнула. Захотелось ее побить, но я
сдержался. Остроносенькая же нахмурилась и спросила:
— Почему вы так нелюбезны?
